Перемирие

"Значит, это правда!", — мысленно повторяла я. Я думала, это всего лишь мираж, созданный моим сознанием, я думала, что это бред, а оказалось, что это правда. Осколок памяти, ускользнувший от Лоретты Дарринг, обманувший ее и нашедший укромный уголок в моем сознании. Эти горы существуют на самом деле. И значит, я помню! Пусть чуть-чуть, лишь миг своей пятилетней утерянной жизни, но я помню! Я помню свою комнату, гобелены на стенах, свою кровать и серое шелковое платье, аккуратно повешенное на спинку стула. Я помню, помню, помню! И радостно и весело было у меня на душе, когда я лезла наверх, и над головой моей разливалось алое сияние небес. В то утро было странное, совершенно невозможное, какое-то абстрактное небо, какого я не видела ни до того, ни после. Словно два мира слились в один и породили это небо над нашими головами.

Скоро я выбралась на плато. Я вылезла и легла; страшный ураганный ветер царил здесь, наверху, и я прижалась лицом к каменной поверхности и закрыла глаза, чувствуя, как ветр рвет мою одежду. Мне казалось, что если я сейчас встану, меня просто сдует. Я только мельком увидела, что это плато: лежа, я смотрела в другую сторону, в сторону обрыва, на сероватое ясное небо и неровный выщербленный край, где кончался камень, и начинался воздух. Я смотрела, и пустота и веселье царили в моей душе. Все наносное, все переживания, мысли и чувства, порожденные моим пребыванием в Ласточкиной крепости, разлетелись с моей души, как мусор, сдунутый ветром. Я стала такой же, какой была прежде, и в душе моей воцарились пустота и веселье. Я ни о чем не жалела, ничего не ждала, не боялась и не терзалась. Моему телу было холодно, и дрожь сотрясала его, мои руки, разодранные о камни, болели и кровоточили, но тем веселее становилось мне. Ветер играл прядями волос, выбившимися из моей косы. Я смотрела на них, смотрела, как они мечутся в воздухе — золотистые легкие пряди. Я смотрела на них и сквозь них. Вдруг и радость оттого, что я помнила что-то, что сон мой оказался правдой, покинула меня. Мне было уже безразлично это. Это состояние, лучшее из всех состояний, снова вернулось ко мне.

Я всегда была и хорошим, и плохим Охотником — одновременно. Я чувствовала Воронов не хуже других, и мой дар предвидения был несомненен; я родилась espero. Но моя душа не всегда была полна пустотой. У меня не было имени, поистине не было, и не было прошлого, но я жаждала обрести и то, и другое. Я тревожилась и металась. Я любила и тосковала об утраченной любви. Я была полна страстей. А в последнее время, в этот свой приезд на Север, в моей душе никогда не было пустоты, сомнения и тревоги раздирали его. Но вот все кончилось. Прошлое было мне безразлично. Имя Эссы Дарринг было мне безразлично. Птичья оборона, нильфы и Кукушкина крепость были мне безразличны. И я чувствовала, что все эти призраки навсегда уже оставили меня, что они больше не вернуться.

В сущности, это состояние было порождено усталостью тела и холодом, столь непривычным для меня. Но в тот момент для меня существовало только две реальности во всем мире — я сама и Вороны, поднимавшиеся вслед за мной. Я снова стала только Охотником. Эсса Дарринг, начавшая пробуждаться к жизни, снова умерла и — я была уверена — умерла навсегда. То, что Вороны из врагов превратились в друзей, мою возродившуюся охотничью душу ничуть не смущало. Они были моим дополнением в мире, моей необходимостью, основой моего существования, и мы могли быть и друзьями, и врагами — какая, в сущности, разница? В этом далеком, чужом северном краю — мы были, и я, и они, и нам достаточно было этого. Граница, наша Граница, была здесь — так же, как и там, на юге.

Они выползли на плато и легли рядом со мной. Обоих трясло. О, как было холодно здесь, наверху! Мне казалось, что я лежу на вершине мира, что выше в мире не бывает гор. Я перевернулась на спину. Алое сияние сошло с небес. Сбоку висело яркое светлое солнце, небо из серого превратилось в голубоватое, бледное, обычное зимнее небо. Я улыбалась дрожащими губами, глядя на это небо. Выпростав из-под плаща одну руку, я подняла ее и, поворачивая, стала ее разглядывать — свою худую мускулистую руку. Кожа была синеватой, совершенно замерзшей. А мне было весело.

Знаете, это веселье, когда обстоятельства становятся все хуже и хуже, иногда нападает на меня. И чем хуже обстоятельства, тем веселее мне становится порой. Это как второе дыхание — оно рождается из усталости сознания и равнодушия к последствиям.

Но нельзя же было лежать здесь вечно. Я села, убирая с лица волосы и заправляя их за уши. Вороны лежали рядом, совершенно одинаковые, только на веклинге была кольчуга, а дарсай был в рубашке.

Я тронула веклинга за плечо.

— Холодно, — пробормотал он.

Я погладила его плечо в странной задумчивости. Я знала, что они оба измученны — как никогда раньше, слишком холодно было здесь для нас, южан, а ведь они жили даже южнее, чем я.

Дарсай приподнял голову, взглянул на меня и сел с тихим вздохом. Провел рукой по усталому лицу.

— Помоги мне, — сказал он.