Перемещенный

— Ты же так устал, дурачок! — прошептала Нюра и сделала неловкую попытку высвободиться. Степан, державший свою добычу весьма крепко, лишь прижал ее к себе еще сильнее, чтобы ощутить тепло маленькой, упругой груди.

— Я так тебе завидую!

— Это еще почему?

— У тебя есть работа. Настоящая, которая приносит пользу. Есть люди, которые уважают, верят в тебя и готовы пойти за тобой куда угодно.

Степан не стал спорить. Прядь Нюриных волос при каждом шаге щекотала ему ноздри.

— А я…

— А что ты?

— Через год я буду работать на ферме. Направление уже прислали. И это навсегда, на всю жизнь, понимаешь?

Как не понять? Степан понимал. Потому и спросил осторожно:

— Почему именно на ферме?

— Да потому что, если родители оба погибли на фронте, детям их запрещено поступать на военную службу. Таков закон.

— Ах зако-он, — протянул Степан. — А что, правильный закон. Воинский долг перед Империей твои родители уплатили сполна. И за тебя, и за детей твоих.

— А они будут, дети? — посветлела Нюра.

— Еще какие! — он сказал это так уверенно, что сам вдруг понял: да, действительно, будут. Вот только нескоро, позже. Хотя бы годика через три. Почему так? Ну хотя бы потому, что Нюра в его глазах все еще оставалась ребенком. Да, он любил ее, да, она была желанна, как никакая из женщин. Но года, года! Как можно убедить себя в том, что ты имеешь моральное право обесчестить пятнадцатилетнюю девушку? Именно обесчестить — в его словаре иного определения данного поступка попросту не было. И пусть все законы и морально-этические нормы этого мира в один голос твердят, что, наоборот, это нормально, что так и должно быть, Степана их увещевания волновали мало. Он слишком хорошо себя знал. Знал, что себя уже не переделать. Не в этой жизни.

— Постой, — Нюра высвободилась из его объятий, и они пошли рука об руку по ночному лесу. — Я давно хотела тебя спросить…

— О чем?

— Я тебе люба?

— А что, у тебя есть какие-то сомнения?

— Нет, скажи мне прямо!

— Ну хорошо: люба.

— Тогда у нас очень мало времени! — она ускорила шаг настолько, что Степан едва успевал теперь поспевать за ней.

— А к чему такая спешка?

— Как это к чему? — Нюра похоже была изрядно удивлена. — Ты меня любишь, я тебя люблю. Так?

— Так.

— На сиртей вы выступаете через пять дней?

— Тоже верно.

— Тогда мы должны обвенчаться как можно скорее, чтобы все как у людей было!

— Погоди. Почему так сразу? После задания никак нельзя?

— Нельзя. Ты мне должен успеть ребенка сделать. А то и двух, — даже в кромешной темноте Степан почувствовал, что она улыбается.

— Все равно не понимаю, — честно признался он.

— Ну что ты не понимаешь, глупый? Закон такой. Перед тем, как идти на войну, парень обязан взять в жены любимую девушку, а она, в свою очередь, должна зачать от него ребенка. И тогда в случае его смерти род не прервется!

Все предельно ясно. Все как по нотам. На первом месте интересы рода. Остальное — вторично. И как ей объяснишь свои собственные переживания?

— Давай так: венчаться я готов хоть сегодня. А вот что касается детей — то здесь я предлагаю подождать немного.

— Подождать? Зачем? Я тебя не возбуждаю? Ты не хочешь меня? — вопросы сыпались один за другим. Девушка говорила тихим шепотом, но в нем слышалось столько горечи и боли, что Степану стало неимоверно ее жаль. Сбивчиво, то и дело путаясь в словах, он начал объяснять ей свою правду, свое видение мира. Нюра плакала, прижималась к нему всем телом. Казалось, она понимала то, о чем он ей говорит. Да нет, наверняка понимала! Но от этого понимания ей, похоже, не становилось легче.

Они сами не заметили, как оказались у нее дома. Сидели на кровати, обнявшись. Затем Степан снял с девушки платье и долго-долго любовался изгибами ее безупречного тела. Нюра тоже не осталась в долгу — ее ловкие тонкие пальчики быстро справились с пуговицами гимнастерки, а после и брюки птицей упорхнули куда-то на пол. Ласкали, гладили друг друга. Влажная ладошка Нюры медленно, словно играя, опускалась к паху, и едва она достигла его, как Степана окатила такая волна безудержной страсти, что он поневоле вздрогнул. Нашел ее губы, впился в них, словно желая раствориться в этом поцелуе. Руки его тем временем с жадностью блуждали по хрупкому, обнаженному телу, изучая каждый холмик, каждую ложбинку. Нюра сладко застонала, почувствовав горячие пальцы Степана на треугольнике узких белых трусиков, накрыла его руку своей ладошкой, чтобы он в полной мере смог ощутить ее жажду. А затем Степан не выдержал. Словно бурная река, выйдя из берегов, прорвала плотину всех его железобетонных принципов. Он медленно, нежно целовал ее всю, проводил губами по ободку трусиков, дразня и заставляя тело ее выгибаться вперед, сдерживал свое желание титаническим усилием воли и целовал ее вновь, целовал до тех пор, пока Нюра сама не сорвала с себя последнюю преграду и бесстыдно не обхватила руками его голову, склоняя ее еще ниже и не давая возможности вновь ускользнуть.