Перемещенное лицо

— Ну что ты говоришь, — вздохнул Сталин. Он говорил тихо, потому что устал гневаться. — Как я буду играть? Я же не артист. У меня склероз, я не смогу запомнить слова, которые мне напишет твой Погодин.

— Вай-вай-вай! Подумаешь, беда большая. Не сможешь запомнить, не надо. Говори что-нибудь. Говори, как в жизни, извини за выражение, любую херню, твой любимый народ встретит тебя и проводит овациями. И засыплет цветами.

Сталин протянул руку к «Герцоговине Флор», взял папиросу. Когда брал, судорога свела его пальцы и папироса сломалась. Он взял вторую. Рука дрожала. Берия поднес ему спичку.

— А скажи мне, Лаврентий, — сказал Сталин и закашлялся. — А скажи мне, Лаврентий, — повторил он и, переждав, пока пройдет комок в горле, продолжил: — Что ты сделаешь, если я со сцены или не со сцены обращусь к народу и скажу, что я не актер Меловани, а Сталин? Ты представляешь себе, что народ с тобой сделает? Он тебя сметет, он тебя разорвет на куски. Или твои молодцы не дадут мне этого сказать и пристрелят меня?

— Ой-ёй-ёй! — заерничал Берия. — Как ты мог такое подумать? Да кто же разрешит моим молодцам пристрелить такого большого артиста? Нет, дорогой Гога, я никому стрелять в тебя не позволю. Больше того, я тебе разрешаю говорить все, что ты хочешь. Но прежде, чем ты решишь выступить перед народом и сказать, что ты — Сталин, ты подумай, что этот народ о тебе подумает. И что скажут об этом наши психиатры. Об этом подумай хорошенько, дорогой Гога.

Сталин докурил папиросу и прикурил другую от услужливо поднесенной спички.

— Эх, Лаврентий, Лаврентий! — тихо сказал он. — Ты даже большая сволочь, чем я.

36

Следующее утро было выбрано Лаврентием Павловичем для второго шага в исполнении задуманного, что не казалось ему слишком сложной задачей. После завтрака он посидел еще за столом, поковырял заостренным ногтем мизинца в зубах, подумал о тех приятностях, которые его ожидали, сам себе улыбнулся, хлопнул в ладоши и опять на блестящем своем лимузине отправился на ближнюю дачу. Здесь его, к его неудовольствию, обыскали точно так же, как раньше, как будто ничего не случилось. «Ну и правильно, — подумал он, — они и не должны знать, что что-то случилось». Лично генерал Власик проводил его до самой дачи, где в гостиной, в угловом кресле, с потухшей трубкой в зубах, в мундире генералиссимуса сидел так похожий на Сталина артист Меловани.

— Здравствуй, Коба! — радостно приветствовал его Берия и не удержался, подмигнул.

— Здравствуй, Лаврентий! — отозвался Меловани.

Подмигивать обратно не стал, но своей фамильярностью несколько покоробил Лаврентия Павловича. «Но, — подумал Лаврентий, — он так и должен себя вести, чтобы никто ничего не мог заподозрить».

— Свободен, — сказал Меловани Власику и повернулся к гостю: — Садись!

И указал подбородком на кресло напротив, не сделав даже попытки подняться. Это опять неприятно удивило Берия: что это он так себя развязно ведет? Все-таки в отсутствие свидетелей надо помнить о реальной субординации.

— Слушай, — сказал Берия, — я тут подготовил кое-какие указишки, а ты скажешь этому козлу Калинину, чтобы он их немедленно обнародовал.

— Указишки? — переспросил Меловани. — Это что?

— Вот, — Берия протянул собеседнику лист бумаги. — Первый — проект указа о переименовании Совета народных комиссаров в Совет министров. Второй — о назначении меня председателем Совета министров.

— И это все? — спросил Меловани.

— Нет. Вот, — Берия протянул ему еще бумагу, — это проект постановления Пленума ЦК об избрании меня Генеральным секретарем. А это тоже проект постановления об избрании Сталина, то есть тебя, Почетным председателем партии. Это очень хорошая должность. Ты будешь жить в идеальных условиях, получать большую зарплату и ничего не делать.

— Интересно, — пробормотал Меловани. — Очень интересно. А ты знаешь, Лаврентий, какая разница между просто председателем и почетным председателем? Такая же, как между государем и милостивым государем. Так вот, милостивый государь, я ваши проекты не принимаю.

Меловани постучал бумагами по колену, чтобы сложить их аккуратно, листок к листку. И тут же порвал их.

— Что это значит? — закричал Берия. — Послушай, генацвале! — Два чувства им овладели: возмущение и растерянность. — Ты, кажется, слишком вжился в свою роль. Я тебя поставил на это место не для того, чтобы ты сам решал, что принять, что не принять. Я тебя поставил для того, чтобы ты только делал вид, что чем-то руководишь. А на самом деле руководить все-таки буду я. Твое дело — только слушать мои подсказки и делать то, что я тебе говорю.