Перекрестье земных путей

Жалела она и Атына, лишенного внимания отца. Ей ли не знать горечи безотцовства! Давно узрев их бесспорную схожесть, с саднящим упреком познала вину и диву далась Тимировой слепоте. Кузнец был жестокосерден с сыном почти так же, как с обеими женщинами. Правда, к женам имелись свои счеты, а бессердечие к мальчику, заметила Олджуна, было больше бессердечием равнодушия. Лишь изредка Тимир раздражался, ровно бы удивляясь: что, мол, Атын делает в его юрте, почему он здесь? Однако молчал, как молчат хозяева, мирясь с присутствием нежеланного гостя.

У Олджуны все силы иссякли терпеть. Думала, с ума сойдет, если все так и будет продолжаться. Но с недавних пор Тимир неожиданно переменился, подобрел к Уране и сыну. Словно повязку черную кто-то содрал с его глаз – любовь в них засияла…

А баджи кузнецова приязнь и отсветом не коснулась. Теперь вся злость гневливого мужа обрушивалась на Олджуну. Лучше бы он перестал ее видеть, как прежде старшую!

Урана гладила бесталанную по плечу иссохшей, почти невесомой рукой:

– Не плачь, голова сильнее будет болеть.

Да и впрямь. Олджуна сумела перекрыть выход слезам, затянула мысленный узел над плачущим сердцем. Попробовала встать: получилось. Ноги тряслись, а держали. Головой осторожно качнула – вроде на месте, не оторвалась, и гул отдалился. Ссаженное, но здравое тело жило себе, ноющую душу не слушая. Помирать не собиралось.

Олджуна помогла подняться Уране, уложила удобно. В признательных мыслях тонкою стрункой кырымпы дрожало, выпевалось тихое: «Дочка, дочка!»

Давно не вспоминалась матушка Кэнгиса, а тут вспомнилась.

– Пойду, – сказала баджа понуро.

– Куда? – насторожилась Урана.

– Так… Прогуляюсь.

Куда же было отправиться вечной сироте, как не в родной Сытыган?

От сверкания чистого снега ломило глаза. Под ним не было видно тропы, засыпанной поперек красной охрой. Темные пятна пепелищ на аласе застелил собою милосердный белый покров.

Вместе с думами о Кэнгисе память явила слышанный на сходе шепоток за спиной:

– Ее мать в год Осени Бури отравилась шляпками красных грибов…

– Натазники девственности на свадьбе, говорят, не зазвенели…

– С воинами забавлялась смалу…

Хотелось обернуться и кинуть в лица сплетницам что-нибудь веское, хлесткое. Или толкнуть. Сдержалась, не стала себя принижать. Лишь глянула, выходя, сверху вниз и бровью повела гордо. Чему-чему, а уж гордости-то научил надменный муж. Пусть эти, скудные, в заплатанных дохах, хоть слюной изойдутся от зависти, все равно им как своих ушей не видать ни дохи из темного соболя, ни дорогих серег с небесными камушками, какие на Олджуне красуются! А что Тимир с нею неласков, про то никому не известно.

– Хороша женка, да без ребенка, – шепот ядовитый стегнул по ушам больнее прута. Жестокая бабья месть за высокомерие беглого взора…

Слезы вновь подступили к глазам. Жаль, не довелось понести от барлора. Теперь большенькое бы дитя, весело лопоча, бегало летом по зеленым аласам. Не важно где – в заставе или диком урмане, где прячется племя, которое больше людей почитает волков.

Не простил, не вернулся Барро. Почему мужчины прощать не умеют? Казалось бы, то же, что женщины, чувствуют, те же три души у них, тот же Сюр вьется вверху солнечными поводьями. А природа мужская – иная, не тонкая и не гибкая, точно шкура грубая, невымятая…

С левой стороны затаились руины бывшего жилища дядьки Сордонга. Пещеристая, не прикрытая снегом дыра чернела под вздернутыми лапами-балками, словно раззявился великанский рот.

Когда-то это была добротная, ухоженная юрта, потом дядьке вздумалось переехать на берег Диринга, а в ней поселились две безумные сестры с маловёсным уродом. Олджуна ходила к ним по поручению Никсика, приносила убогим еду. В детском любопытстве украдкой разглядывала уродца, поражаясь, какой же он страшненький, и спешила выскочить вон. Гнилым, воньким был воздух в жилье, что чудилось вовсе не домом, а звериным логовищем. Сытыганские женщины судачили, будто ребенок-страхолюдина – бесовское порождение, плод блуда сестер с ночными демонами, и непонятно, кто из них мать.

Что же эленцы, по велению Хозяек Круга уничтожив тордохи проклятого аймака, забыли сжечь эту пугающую груду? А вон кто-то недавно поставил самострел… Увела ли волчица свою стаю из Элен?

С тех пор как ушел барлор, Олджуна ни разу не пела по-волчьи. Теперь хотелось завыть призывно и страстно, как воет одинокая волчица во время гона, и одинокий самец узнаёт, где ее искать.

Она вздохнула. Вой не вой – не откликнется Барро.

Барлор научил ее распознавать смысл в волчьем разговоре и песнях. Показывал, как с визгом и тявканьем голосят, призывая взрослых, прибылые щенки и высоко берут переярки от радости жизни и воли. Как матерый густо и коротко извещает жену о возвращении к логову или взрыкивает мощно, упреждая об опасности, а сам бросается навстречу врагам.

Олджуна не заметила в стае матерого, когда приходила сказать волчице про облаву, и поняла, что ее волчья сестра, с глазами точь-в-точь как у Барро, осиротела.