Перехлестье

— Эта таверна — прямо‑таки заколдованная какая‑то, — вздохнул дэйн. — Все тут сегодня стремятся выяснить отношения. До твоего рождения меня дважды звали в послушники. Дэйны забирают детей с четырехлетнего возраста. А мне было уже шесть, и меня дважды звали нести служение. Я очень подходил: спокойный, тихий, разумный не по годам. Почти лишенный переживаний. Одним словом, осененный богом. Те чувства, которые я испытывал, были слабые. Но они были. И мне не хотелось их лишаться. Когда ты родился… — мужчина вздохнул, вспоминая… — Ты был смешным. Почему‑то волосатым, хотя в нашей деревне младенцы всегда рождались лысыми. Отца не было, Повитухе помогал я. Младенцы не улыбаются, а ты мне улыбнулся. Я тогда что‑то почувствовал. Не помню что именно, но что‑то странное. Приятное. А потом раздался стук в дверь.

Иней сполз до запястий. Маг ловил каждое слово, сказанное ровным почти безразличным голосом.

— Она заплакала. Мать. Тихо. Повитуха пошла открывать, а она смотрела на тебя, лежащего у нее на груди, и плакала. Я видел, что она не считает тебя чудовищем, не хочет отдавать. Я много раз ходил потом по роженицам. Много раз заглядывал им в глаза. И, несмотря на понимание нашей правоты, почти все отдавали детей с болью. Тот дэйн, который пришел за тобой, был немолод. Весь седой, но все еще статный. Он потом стал моим наставником. Он протянул к тебе руки — не вырвал, а аккуратно взял. А она прошептала: «Кто теперь позаботится о моем малыше?» И из глаз текли слезы.

Ему не надо было продолжать, Грехобор все понял без слов. Однако брат продолжил:

— Я учился оберегать тебя. Заботиться. Учился помогать сдерживать твой дар. Еще один всплеск чувств — радость — когда мне сказали, что ты станешь Знахарем. Боги одарили тебя возможностью помогать людям. А при том, насколько злобной была твоя сила, это — редкость. И вот я иду, порадовать тебя и вижу: ты обнимаешь Повитуху, а твоя душа чернеет. Я видел, что ты задумал. Видел последствия. И поступил так, как поступал все эти годы. Позаботился о тебе.

— Я не оценил, — в отличие от спокойного голоса дэйна, голос Грехобора был сиплым, сдавленным.

— Ты никогда не ценил. Для тебя я всегда был злом, — равнодушно уточнил палач магов. — Единственный раз, когда мне действительно захотелось причинить тебе вред, случился в тот день, когда ты предложил кольцо здешней стряпухе.

При упоминании о жене мороз снова сковал руки Грехобора и пополз вверх.

— И она меня пожалела, — мужчина перевел взгляд на свои ладони, увидел иней, и усилием воли заставил себя успокоиться.

— Не могу назвать ее жалостливой, — не согласился дэйн. — Скорее уж милосердной. Она умна и прямолинейна. Жалость таких людей проявляется иначе. Они не станут взваливать на себя чужое ярмо. И помогать его тащить тоже не будут. Вернее помогут сбросить. Такие, как она, жалеют деятельно.

— Она не отсюда, дэйн. И… — маг замолчал.

Трудно было говорить о том, что он только что услышал. Трудно было признать это. Он, конечно, понимал. Все понимал. И даже сам говорил это Милиане. Но услышать подтверждение своей правоте из уст жены оказалось очень тяжело. Неизмеримо больнее, чем он предполагал. Почему? С какой стати это так его хлестнуло? Грехобор пытался разобраться в себе. Пытался понять. Видимо за то короткое время, что маг провел под крышей харчевни, он впервые ощутил всю прелесть слова «дом». А когда Василиса касалась до него, когда осталась с ним на ночь…

Мужчина не мог объяснить то, что чувствовал. Не мог облечь в слова. Он не знал таких слов. Понимал лишь, что эта женщина нужна ему. Нужна так сильно, как он не предполагал. И это осознание пришло лишь тогда, когда он услышал то, что она говорила о нем.

Грехобор был лишен сурового равнодушия и спокойствия дэйна. Поэтому сейчас он испытывал боль и ее сила пугала. Даже после предательства Мили он не чувствовал такой пустоты в душе, такой тоски. Почему?

Да просто потому, что ему необходима ее любовь. Как воздух. Как вода. Как сон. Как хлеб. Понимание этой истины заставило мага окаменеть. Как бездумно он принимал ее касания, запрещая себе радоваться им и убеждая, что причина неожиданной ласки кроется в жалости. Он запретил себе хотеть ее, претендовать на нее, любить ее. Убеждал себя, что достаточно испытывать благодарность. Не позволял себе даже мечтать об ином! Он и Мили так сказал.

Вот только услышав свои собственные доводы из уст жены, понял: врал сам себе. Ему было необходимо, жизненно важно, чтобы Василиса его любила. Седого, со шрамом, бесплодной душой и пустотой в карманах. С тяжким грузом своих и чужих грехов. А теперь от понимания, что это невозможно, что его мечта неосуществима — хотелось взвыть.

— Я вижу тебя и ее, Йен, — брат первый раз назвал мага по имени, несмотря на запрет. — Поверь, в этот раз ты не ошибся в выборе женщины. Так что…

— Грехобор! — маг вздрогнул.

Зария торопливо ковыляла к столу, за которым беседовали братья, и отчаянно махала руками:

— Грехобор! Лиске плохо!

Гроза