Перегон

В комнате улыбка в одночасье сбежала с его губ. Лицо словно высохло, омертвело. Он ощутил, как натянулась кожа на скулах, на подбородке. И ему захотелось выть, как бездомному, никому не нужному псу. И он не сдержался и рыкнул разъяренно и, наклонившись над столом, двумя руками снес все с него на пол; грузно обвалились папки, дробно простучали по полу карандаши и ручки; накренилась и не торопясь стала заваливаться настольная лампа; радуясь полету, запорхали в воздухе бумаги. А вслед загромыхали, ударяясь об пол, ящики, которые он осатанело выдвигал и с наслаждением грохал об пол. А потом он устал и долго сидел на стуле, а потом пошатываясь вышел из кабинета и, лягнув за собой дверь, сгорбясь, зашагал по коридору.

Город встретил гомоном и суетой. И жарой. Но ослабевший уже, притомившийся от дневной неудержимости своей. На очереди был вечер, и посланец его — легонький, стеснительный, но настойчивый, прохладный ветерок — неторопливо и методично уже отгонял духоту. Гомон и суета вывели Данина из оцепенения, а игриво тронувший горячее лицо ветерок помог привести мысли в порядок. Насколько это было возможно, конечно, потому что голова была тупая и тяжелая, и думалось с трудом, и Вадиму чудилось, что он даже слышал, как шуршат мысли, не без усилий выстраиваясь ровным рядком. Можейкин с ними заодно. Теперь это ясно. Сначала информация о фотографиях, потом реакция Сорокина на его имя. Но почему? Что Можейкина связывает с ними? И вообще, кто же они? И что им нужно? И когда все это кончится? Это были первые вопросы, которые Вадим задал себе, когда в тенистом, притихшем к вечеру переулке отыскал лавочку и, кряхтя, опустился на нее. Но как ни силился, как ни пытался, как ни прикидывал все так и эдак, так и не ответил на них. Все было непонятно и запутанно. «А почему это я спрашиваю себя? — вяло подумал Вадим. — А почему бы мне не спросить… — Он вдруг выпрямился, как охотничья собака, завидев дичь. — Почему бы не спросить Можейкина?!»

И вот он уже в телефонной будке, и пальцы, срываясь, крутят железный диск. И вот, лихорадочно постукивая ногой, он нетерпеливо ожидает, когда же наконец прервутся монотонные, безучастные гудки и любезный голос ответит: «Слушаю!»

— Слушаю!

— Это Данин.

— Рад, безмерно рад. Как самочувствие? Как настроение?

— В норме…

— А у нас несчастье, — Можейкин громко всхлипнул, будто чихнул.

— Я в курсе, — сказал Данин. — Куда вы ее дели? Убили?

— Что-о-о?!

— Труп-то вывезли из города? Или он все еще под кроватью подгнивает. Посмотрите, там он еще или нет. Я подожду.

— Да как вы… Да как… — Можейкин захлебывался, как утопающий. — Негодяй!

— Да будет вам, — усмехнувшись, сказал Данин. — Уж передо мной-то не разыгрывайте идиота. И попробуйте ответить на три вопроса. Если не ответите, я приеду и вытрясу из вас ответы лично. Первый. Что вы делали с женой у Спорыхина?..

— Второй. Кому и зачем вы сообщили, что мне в милиции предъявляли фотографии предполагаемых преступников? Третий. Какую цель преследовали, когда попросили Сорокина уволить меня с работы? Перестраховались?

— Глупец, — после паузы сказали в трубке, голос показался Вадиму чужим, жестким, чуть брезгливым. Несомненно, это был голос Можейкина, но совсем не того, которого Вадим знал раньше. — Мне жаль вас, — совсем тихо произнес Можейкин, и тотчас заныли в трубке беспокойные гудки.

— Сволочь! — выругался Вадим и полез за монеткой. Но бесполезно. Трубку не брали. — Сволочь! — болезненно дернув щекой, повторил Вадим.

Ехать к нему? Не откроет. Вадим скривился и сплюнул.