Перегон

Ракитский устало кивнул ему и потянул за собой дверь. Но она не поддалась, за его спиной в полумраке светлело множество любопытствующих лиц. Корниенко замахал на них руками:

— Товарищи, товарищи, посторонитесь. Так же нельзя.

И опять наступила пора пожимания рук. Ракитский женщинам пальцев не целовал, пожимал только поспешно их ладошки и кивал учтиво. Ирина вся затрепетала, когда он улыбнулся ей, хотела что-то сказать, уже приоткрыла яркий полный рот, но решила, видимо, что еще не время, именно решила, а не замешкалась, не смутилась — и не сказала поэтому ничего, а только обольстительно улыбнулась в ответ. Данину показалось, что он услышал легкий запах спиртного перегара. Это от Ракитского, верно. Для храбрости выпил, для куражу?

— Мог бы опоздать, — низко, с хрипотцой проговорил Ракитский, раскрывая футляр и извлекая гитару. — На Октябрьской затор, по осевой не пускают, пришлось выйти, сказать кой-чего гаишнику, — он небрежно пробежал по струнам. — Пустил, куда денешься…

Наташа повернулась к Вадиму, и они встретились взглядами, и, кажется, все угадали друг про друга, и обрадовались оба этому.

— Сколько мне петь? — спросил Ракитский.

— Сколько сможешь, — Корниенко не переставал улыбаться и преданно глядеть на гостя.

— Много не смогу, — сказал Ракитский, перехватывая гитару за гриф правой рукой и опуская ее к ноге. — Полчаса.

— А может, побольше, Володя. — Корниенко умоляюще прижал руки к груди. — А то столько ждали.

Ракитский лениво помассировал шею:

— Час.

Корниенко и Вадим выходили из кабинета последними. Данин в дверях попридержал директора за локоть и полюбопытствовал:

— Если не секрет, сколько вы заплатите ему за выступление?

Тот остановился, развернулся всем телом, презрительно приподнял кончики губ, проговорил профессорским тоном:

— Не все меряется на деньги, молодой человек. Здесь Ракитский выступает бесплатно. Он будет петь для друзей, для своих сверстников, для своих младших товарищей.

— А-а-а, — протянул Вадим, — ну если для друзей, тогда понятно.

Места для них не хватило, на стульях, собранных со всего дома, сидели по двое, много ребят примостились на полу перед крохотной сценкой. Женька попытался было вытащить кресло из директорского предбанника, но оно никак не пропихивалось в дверной проем и в конце концов выскользнуло из его рук и рухнуло ему на ногу. В зале загоготали, а уже взошедший на сценку Ракитский недовольно посмотрел в Женькину сторону и раздраженно дернул подбородком. Наташа кинулась помогать Женьке, что-то тихо и ласково выговаривая ему, а Данин тем временем поставил кресло на место. Так что пришлось им жаться возле самой сцены, в окружении таких же несчастных, как и они. Корниенко же по праву хозяина с важным видом присел на краешек сценки, в самом дальнем затемненном углу.

Два направленных со стен софита выбелили лицо Ракитского, и в контрасте с темным свитером оно виделось недвижной восковой маской. Актер утомленно прикрыл глаза, и лицо приняло совсем уж трагичный вид. В зальчике воцарилась тишина. «Зачем так ярко? — подумал Вадим. — Ведь можно поставить фильтры». Но когда Ракитский начал наигрывать грустную мелодию, понял, что все рассчитано, что так и было договорено, что отлажено все и отрепетировано заранее, и этот свет, и полузакрытые глаза, и замедленные движения. Ловок, бард!