Переезд на юг

И Мария Никитична Агеева не думала. Месяца три или четыре. Ишачила. На всю семью. Стирала на всех, готовила, бегала на рынки с весёлой девчончишкой в коляске. Сама, как и муж, с техническим образованием, помогала тугодуму Ване по математике. Невестка вечерами наносила кремы, пилила ногти, сын разгуливал в гостиной, хлопал живот помочами, ждал от матери (домработницы) ужина, заодно продумывая комбинации для пользы денег. Ну а преподобный муженёк всё время шастал. Был то у Табашникова, то у Ирины с Валерием, то теперь новую моду взял – у Маргариты Ивановны. (Правда, с Женей.) Являлся домой с темнотой.

Всё чаще и чаще в кухне Мария сидела, сложив ручки на коленях. И весь вид её говорил: зачем мы тут? Зачем приехали сюда?

Но муж был туповат. Как все мужчины. Не понимал её состояния. Не понимал, что она потеряла свой очаг, гнездо, потеряла безвозвратно, что здесь у неё ничего нет, здесь она приживалка.

– Ну что ты, Маша, опять. Не буду я с ним ругаться. И ходить туда не буду. Сказал же.

Мария Никитична смотрела на мужа: и правда – дурачок. Спохватывалась, гнала от себя всё, начинала хлопотать в чужой квартире, в чужой кухне. Незаметно смахивала слёзы.

До переезда не видели сына три года. Приехали – не узнали. Сын, как говорят сейчас, – поднялся. Четырёхкомнатная просторная квартира в центре, новая машина, жена, как богатая цыганка, вся в мехах, кольцах и серьгах, сам с запонками, подтяжками и дорогими часами, евроремонт заделал недавно, мебель не мебель, кинотеатр на стене, космодром лупит с потолка. Знатно живёшь, сынок. И всё это на зарплату рядового диспетчера в морском порту? Удивительно.

Андрей Геннадьевич через месяц-другой уже не стеснялся родителей. Нередко за ужином хвастался, что опять провернул удачную сделку–комбинацию на пару с каким-то Штукиным. Жена смотрела на мужа с гордостью, подкладывала ему самое вкусное. («Благодарю, дорогая», – мычал в нос новоиспечённый лорд, аристократ.) А Марии Никитичне сразу хотелось спросить у томного комбинатора: что же ты на квартиру-то нам, старикам, жмёшься? Или сразу обеднеешь? Но – только в мыслях всё. Вслух – ни звука. Не смела. Так же, как и отец. Который всегда начинал как-то втихаря давиться над тарелкой, кашлять. Как деликатный кот, который проглотил что-то непотребное и сейчас его вырвет. Впрочем, тут же переключался на Юльку. Как всегда, начинал щекотать, строить всяких коз и кикимор. (Вот не хочет человек знать, что сын стал нечист на руку, не хочет – и всё.) Ах ты, моя золотая! «Не лезь! – грубо обрывала Мария. – Мешаешь кормить!» Толстенький Ваня спокойно напитывался. Мама сказала: когда я ем, то должен быть глух и нем.

Нередко грудь сжимала тоска. Особенно когда днём оставалась в квартире только с Юлей. Когда ребёнок спал, а сама сидела рядом и продолжала безотчётно баюкать. Всё думала о теперешнем, безрадостном. Мучило, что сын стал таким жадным, расчётливым. Деньги на продукты выдавал ей под список, где всё уже было подсчитано на калькуляторе. Накидывал лишнюю сотню, если старуха, не дай бог, где-то даст маху, просчитается. (Сказал бы кто ей в Казахстане, что так будет – посчитала бы сказавшего сумасшедшим.)

На день рождения отца подарил имениннику авторучку. Ну как же – большой писатель. У того тёплая куртка давно вылиняла, вся в пятнах. Ходит по городу как облезлый воин-афганец. У самой обувь дырявая, всё время мокрые ноги. Но этого не видят. Авторучки дарят. Да ещё букет цветов. Имениннику. Папе. От любящей невестки: с днем рождения, дорогой папа! Эх-х.

С дочерью тоже не складывалось. Второй муж достался с большим приветом. Шизоид. По её доверительным словам, сказанным однажды, рос в деревне, в большой семье. Где его чуть ли не с младенчества считали дураком, по-всякому унижали. Начиная от деспота-деда, старших братьев и кончая матерью, которая разрывалась между семью душами. (Отец, печник, можно сказать, сельский аристократ, ни в чём не участвовал, вольно шабашил, а когда бывал дома, подвыпив, с удивлением рассматривал дурного отпрыска, удерживая его коленями.) Всегда звучало в доме для Валерки: не лезь! Не трогай! Не умеешь! Сломаешь! Положи на место, дурья башка! И с тех пор, как освободился из семьи и окончил ФЗУ, Валерий и жаждал похвал, признания. Из кожи лез и лезет вон, чтобы его похвалили. Так было всю жизнь на производстве, так осталось и сейчас на пенсии. Признание, только признание. Похвала. Ай, да какой ты молодец, Валерий! От кого угодно. От случайных забулдыг в пивной. От продавцов железа. От тёщи, от жены. От соседей, наконец.

Дочь видит всё это, понимает. Стыдится его на людях. При гостях не даёт говорить, хвастаться. Сама тараторит без остановки, только бы он молчал. Однако – прикипела. Родной. Никому не даст в обиду его. Даже отцу. Который лезет и лезет. Учит. Сам дурак – другого дурака.

– Куда опять ходил? Где болтался? Почему с ребёнком хотя бы не сидишь? Я что, одна должна тут разрываться?