Передышка

уважает, а впрочем, кто его разберет. Хаиме я люблю, кажется, больше всех, хотя

редко нам удается с ним понять друг друга. Он, по-моему, и добрый и умный, только

как будто не совсем честный. И ясно, что между ним и мною — стена. Иногда он

словно бы ненавидит меня, а иногда вроде как восхищается. Бланка по крайней

мере хоть в одном на меня похожа: она тоже неудачница и тоже стремится к

счастью. В остальном же дочь постоянно и чересчур ревниво оберегает свою личную

жизнь, никогда со мной не поделится, не расскажет, какие у нее трудности. Большую

часть времени Бланка проводит дома и, наверное, страдает — ведь ей приходится

убирать за нами, готовить, стирать. В спорах с братьями она доходит иногда почти

до истерики, но умеет смирять себя, да и их тоже. Может быть, в глубине души дети

даже и любят друг друга, но любовь между братьями и сестрами всегда несет в себе

элемент взаимного раздражения, рождаемого привычкой. Нет, не похожи они на

меня. Даже и лицом. У Эстебана и у Бланки глаза Исабели. У Хаиме — ее лоб и ее

рот. Что бы подумала Исабель, если бы увидела их сейчас, озабоченных,

энергичных, взрослых? Впрочем, есть у меня вопрос и похлеще: что подумал бы я,

если бы увидел сейчас Исабель? Смерть — омерзительная штука, для тех, кто

остался в этом мире. Главным образом для тех, кто остался. Я должен бы, кажется,

гордиться — остался вдовцом с тремя детьми и сумел справиться. Но и не горжусь, я

3

устал. Гордишься, когда тебе двадцать или тридцать. Я должен был справиться,

чтобы избежать неумолимого презрения общества, которое оно приберегает

специально для бездушных отцов. Выхода не оставалось, вот я и справился. Только

слишком уж мало все это от меня зависело, потому и трудно мне радоваться.

Вторник, 19 февраля

К четырем часам я ощутил вдруг нестерпимую пустоту. Пришлось снять

рабочий люстриновый пиджак и сказать в отделе кадров, что мне надо пойти в

Республиканский банк, договориться насчет перечисления. Вранье, конечно. Просто

я больше не мог глядеть на стену против моего письменного стола; жуткая стена —

всю ее закрывает немыслимый календарь на февраль, посвященный Гойе. Гойя в

нашей старой конторе по импорту деталей автомашин! Не знаю, чем бы это

кончилось, если бы я остался и продолжал созерцать как дурак этот календарь. Я,

наверное, закричал бы, а может, начался бы обычный приступ аллергии, и я стал бы

чихать без передышки; но скорее всего, я просто принялся бы заполнять девственно

чистые страницы приходо-расходной книги. Ибо мне известно по опыту, что

состояние, близкое к нервному срыву, отнюдь не всегда приводит к таковому. Гораздо

чаще дело кончается самым банальным смирением; знаешь, что выхода нет,

смиряешься и молча терпишь многообразный и оскорбительный гнет обстоятельств.

Тем не менее мне приятно убеждать себя, что не следует позволять себе срывы, что

надо держаться, что опасно терять равновесие. И тогда я выбегаю из конторы, вот

как сегодня, ибо яростно жажду свежего воздуха, простора и бог весть чего еще.

Впрочем, большей частью я вовсе не рвусь в заоблачные дали, а довольствуюсь

малым: отправляюсь в кафе, сажусь у окна и смотрю на стройные ноги проходящих

женщин.

Я убедился, что в рабочие часы город выглядит совсем по-иному. Мне хорошо

знаком Монтевидео служащих, подчиненных определенному расписанию: они входят

в свои учреждения в половине девятого, выходят оттуда в двенадцать,

возвращаются в половине третьего и окончательно уходят в семь. Я много раз видел

и давно знаю их лица, искаженные, потные, их спотыкающуюся походку. Но есть и

другой город: роскошные дамы, свежие, только что после купанья, появляются на

улицах в середине дня, благоухающие, надменные, самоуверенные и беззаботные;

маменькины сынки, встающие в полдень, в шесть выходят на улицу, сверкая

4

безукоризненной белизной импортных водолазок; старики взбираются в автобусы,

свершают жалкую свою увеселительную прогулку — не выходя на конечной

остановке, едут до таможни и обратно, обводя Старый город воскрешающим

взглядом, полным тоски о прошлом; молодые матери, все вечера проводящие дома,

с виноватыми лицами входят в кино на сеанс в пятнадцать тридцать; няньки на чем

свет стоит поносят своих хозяек, а мухи тем временем поедают младенцев; и

наконец, пенсионеры и прочий нудный народ в надежде заслужить райские кущи

бросают на площади крошки голубям. С этими я знаком мало, во всяком случае

пока что. Слишком уж удобно устроились они в жизни, в то время как я схожу с ума,

глядя на февральский календарь, посвященный Гойе.

Четверг, 21 февраля

Нынче днем, когда я шел из конторы, меня остановил на улице пьяный.

Правительство он не ругал, не говорил, что мы с ним Братья, вообще не затронул ни

одной из многочисленных принятых у пьянчужек тем. Странный какой-то пьяный, и

глаза у него блестели по-особому. Взял меня под руку; крепко прижался плечом и

говорит: «Знаешь, что с тобой делается? Ты никуда не идешь». Другой прохожий

взглянул на меня с веселым сочувствием, даже подмигнул понимающе. А я вот уже