Перед рассветом

Площадь перед волостным правлением изрезана колеями в разные стороны от беспорядочной езды. Посредине площади церковь с малиновыми стеклянными шарами на зеленых вырезах ограды. Церковь приземистая, осевшая от старости и выбеленная. Рядом колокольня. Над столбами возведен тесовый навес. Веревочные концы спускаются от колоколов почти до земли и завязаны тройчаткой в крепкий узел.

Пустырь около волостного правления занят складом материалов для постройки. Горкой навалены бревна и доски.

На бревнах мужики и Тартыга беседуют. Фуражка Тартыги примята с боков, маслящиеся пьяные глаза любовно обнимают и церковку, и зеленый луг, и загородь поповского палисадника, где время от времени в сетке кустов рыжим пятном мелькает простоволосая голова Василисы.

Мужики каждый по своему делу ждут очереди в волостном правлении.

— Порешил с землей? — спрашивает Тартыгу бывший выборный учетчик сельской кассы Наум, серьезный мужик, с завитками на крупной бороде и весь почерневший, как поднятая плугом земля…

Тартыга по привычке щурится… Яркий свет дня зыблется над площадью прозрачным блестящим пологом и слепит глаза… И на солнце отливают глянцем голенища его новых сапог…

Мужики с интересом ждут, что ответит Тартыга… Смотрят холодными и чуждыми глазами, как он забрасывает беспечно и небрежно ногу на ногу. Даже дальний родственник Тартыги, сватушка Игнат, в избе которого Тартыга ночует и платит за харчи по двугривенному в день, — и тот недружелюбно замкнулся теперь сам в себе и молчит…

Тартыга сознает, что он чужой всем, и от этого в нем сильней поднимается задорное желание посердить Наума. Насмешливо он отвечает:

— Ну да, порешил! Вот провалиться на месте, если вру… Чего мне в назьме да грязи ковыряться?..

Наум выравнивается и кажется выше. Сверху вниз он оглядывает Тартыгу, не скрывая своего презрения, и продолжает:

— Легкой жисти, парень, захотелось?.. Неохота, видно, землю-матушку холить да мужицкий хлебушко исти!..

Тартыга не смущается от этих слов. Он смеется длительным и деланным смехом. В пустоте его ощерившегося рта видны желтые обкуренные зубы.

— Правильно сказал, дядя Наум!.. Ей-богу!.. Чего я здесь у вас не видал?.. Лаптем воду не хлебал нешто? А?.. В городу я по крайности на какую хошь работу встану…

Наум мрачно поводит бровями…

— Много тоже и нашего брата там под забором дохнет!..

— А и дохнет… Вот, ей-богу же, дохнет… — дурачливо отвечает Тартыга.

Он играет своими словами, и каждый мускул на его лице тоже играет и живет. Своей уступчивостью он хочет показать превосходство перед Наумом… Незачем! мол, спорить — все равно не переспоришь…

— В городу, дядя Наум, — проирджает Тартыга, все более входя в свою роль, — людей, как жомарей в лесу: кои дохнут, а кои на изс место прибавляются… Чудное дело: откуда такая сила народу берется!.. Выйдешь на панель в самую гущу, — тут тебе и генералы в лентах, и господа с тросточками, и барыни (всякие… А умереть,! щто ж… везде с голодухи наш брат помирает… Только в городу смерть веселая, — не то што в деревне… Выпил сороковку, послушал машинку в трактире, хлопнул картузом оземь — и кр-рышка!..

Наум следил за Тартыгой. И по мере того как Тартыга одушевляется, лицо Наума становится строже, веки тяжелеют и надвигаются на темные, глубоко вырезанные глаза… Растет нестерпимая злоба ко всему, о чем так легко болтает Тартыга. Наум весь собирается для ответного удара, прицеливается мрачно в противника и говорит опять… Но он не тратит всех зарядов сразу, не высказывает всего, что думает, а только задает пустяшный, по-видимому, ничего не значащий вопрос:

— Ну, а дальше что?

Тартыге ясен этот хитрый маневр, и он, с своей стороны, считает, что лучше продолжать в прежнем дурашливом тоне.

— Что дальше?.. Сволокут, как собаку, за казенный счет на Пичугино — дальше ничего…

Наум пренебрежительно скользит глазами по Тартыге и незначительно бросает два-три слова:

— Малого же твое, парень, надоть!.. Дешево вы себя, городские, цените…

Серьезный и уверенный вид Наума действует на мужиков… они со смешком оглядывают Тартыгу. Но Тартыга не теряется, из оборонительного положения вдруг переходит в наступательное.

— Как придется, дядя Наум: когда дешево, а когда и дорого!.. А вам, шаповаловским, какая цена?..

Наум принимает вызов. Он весь с ожесточением выдвигается вперед и говорит глухо и увесисто, выпирая из широкой груди тяжелые и значительные слова:

— Наша цена вот!.. — он показывает сухие круглые мозоли на закорузлой ладони… — И еще вон там!.. — он вытягивает сильную рабочую руку по направлению к гумнам, желтеющим за избами. — Если я теперь, примерно сказать, выходил за лето сто пудов ржи — сосчитай-кась, сколько таких пустоплясов вроде тебя будет мой хлебушко исть?

Тартыга в ответ только покручивает тонкие кончики усов.

— Э-ва сказал — сто пудов. А сколь из них помещику да в казну отдашь? А? А вот я банщиком у купца Мордвинкина состоял… Так раз князь Давлеч-Кгельдиев с компанией наехали, да и давай в ванной с пивом в подтаску своих девок купать. Десять рублей за вечер на одних чаях заработал!..