Перед грозой

Тринадцатого августа, в день успения богоматери, среди жертв сильнейшей летней жары, царившей в том году, оказалась и старшая дочка Хустино Пелайо, бойкая, прелестная девочка, радость семьи и всего селения; ей скоро должно было исполниться одиннадцать лет, и кончина ее всех крайне огорчила. Приходский священник присутствовал на похоронах, когда совершенно неожиданно в его памяти всплыло воспоминание об исповеди Хустино — примерно два поста тому назад. Он поведал дону Дионисио о том. как однажды ночью, сраженный искушением, направился к реке в поисках греха, таясь от людей и от собственных мыслей, и как не раз он готов был повернуть обратно, но шел дальше, обуреваемый страстями, стыдом и страхом; его преследовал образ одной женщины, приехавшей на неделе, прелести и чары которой многократно обсуждались на тайных мужских беседах; однако картины его мирного очага — его добрая супруга, его маленькие дети — не покидали его; что-то они делают в эти часы? Консуэло — такая милая, вероятно, молится или уговаривает мать рассказать ей какую-нибудь историю о святых. И сколь далека была семья от непристойных его вожделений, сколь чужды были они пылу, горевшему в его крови, болезненному любопытству, толкавшему его вперед, толкавшему идти все дальше — в ночь! А если из-за него с ними что-нибудь случится? Как сможет он вернуться к ним, прикоснуться к невинной дочке. Страсти, однако, оказались могущественнее, они подавили его чувства отца и супруга. Едва ли не лишаясь чувств, он постучал в двери греха. А что в те мгновения делали его жена, его невинные дети? Предатель, оплачивающий наслаждения горечью. Нет, хуже — уверенностью в том, что его грех приведет к роковым последствиям. Бесплодным было желание не покидать свой дом. Тоскливым — понимание того, что он уже далеко, заблудился, осужден на то, чтобы не вернуться. Казалось, не наступит время, когда он сможет уйти, добраться до своей улицы, почувствовать себя снова дома, пожелать спокойной ночи соседу. Как тяжело добрести до своих дверей, сесть за ужин, услышать невинные вопросы! Им не узнать о его предательстве. Разумеется, они не могут и подозревать о нем — и это еще хуже. Он долями был покаяться в своем отвратительном грехе, должен был покаяться перед женой, не должен был прикасаться к детям, к любимой старшей дочке. Но не сделал этого. Грязными руками коснулся невинности.

Все эти подробности вдруг обрушились на приходского священника. Впервые с ним случилось такое; никогда не покидала его божья благодать, — забывать обо всем, что поверяли ему в тайне исповеди; никогда, ни при каких обстоятельствах он не вспоминал то, что услышал, каким бы ужасным и необычным это ни было; а сейчас господь как будто оставляет его на произвол судьбы, подвергает новой пытке: нарушая печать тайны, вновь пережить, пусть в воспоминании, услышанное на исповеди, что, как ему представлялось, забыл он в момент отпущения грехов. Он даже покраснел, его бросило в пот, он отшатнулся от Хустино и опустил глаза долу, опасаясь, как бы не отразились слишком явственно в его взгляде запретные воспоминания.

И снова — в какой-то необъяснимой связи — в его памяти вспыхнуло воспоминание о приснившемся ему давно сие; его охватило смутное, но острое беспокойство о Марте и о Маргот. Какую глупую оплошность он допустил, не проявив интереса к их душевному состоянию! Мария! Ее нынешняя молчаливость, ее раздражительность и суровость требовали внимания. И в самом деле, кто-то ему говорил, а быть может, ему кажется, что ему кто-то сказал… Нет, нельзя верить тому, о чем ему сказали; да, да, сейчас вспоминается, что ему кто-то сказал, будто бы как-то видел Марию… может быть, это было сказано кем-то на исповеди, может быть, это чье-то чрезмерное рвение… может быть, падре Ислас… нет, это дьявольское наущение… ему сказали или ему почудилось, что Мария, с колокольни, смотрела на тот проклятый квартал и на паперти разговаривала с одной из тех женщин… искушение сатаны! Никто не мог сказать ему этого, никто не мог осмелиться! Нет!.. И что она беседовала с вдовой Лукаса Гонсалеса, и что читает запрещенные романы, и что от нее можно слышать чересчур смелые суждения…