Перед грозой

Лукас Масиас старался запомнить приметы: «Белый, низкорослый он, с бородкой, нервный и симпатяга», Лукас не мог пояснить, почему с самого начала имя и облик Мадеро он объединил с самой сенсационной вестью, привезенной студентами: с возвращением кометы Галлея — эта весть для большинства обитателей заслонила и заставила потускнеть все политические темы и посеяла семена тревоги.

— Нет сомнения, что-то разразится — я не говорю революция, но не избежать войн, голода и чумы, — высокопарно пророчествует всюду Лукас и, подхватив высказывания Паскуаля Агилеры, добавляет: — Когда появляются апостолы, все называют их безумцами, мальчишки забрасывают их камнями, а власти бросают их в тюрьмы, однако никто не в силах заставить их замолчать.

3

— А Луис Гонсага?

— Неизлечим, он — в сумасшедшем доме в Сапопане, — отвечает авторитетный голос Фермина Гарсии, который в этом году был принят в монашеский Орден францисканцев и потому, как маньяк, то и дело наклоняет голову, чтобы все восхищались его сверкающей тонзурой, огромной и тщательно выбритой. — Я посетил его накануне моего отъезда; насколько я знаю, в первые дни его пребывания в этом доме приходилось натягивать на него смирительную рубашку. Я нашел его относительно спокойным; безумие его теперь выражается в том, что он представляет себя богом, которого язычники называли Аполлоном Мусагетом или, как об этом можно прочесть у греческих и латинских классиков, богом — предводителем муз. Не только мой священнический сан, но и самые элементарные приличия не позволяют мне вспоминать глупейшие вымыслы нашего несчастного земляка; достаточно сказать вам, что в своем безумии Луис желает превратить в муз женщин, которых знают многие из нас. — Манерность речи, приобретенная свежеиспеченным монашком Фермином, приводит в экстаз всю его семью.

Конечно, для селения не является особенной новостью то, чем кончил Луис Гонсага. Об этом уже поведал Лукас Масиас, освежавший свои старые истории, а прибывшие из Гуадалахары передают, что нынче происходит с Луисом.

От Руэзги и его брата, которые были свидетелями бегства Луиса Гонсаги, уже на следующий день можно было узнать подробности встречи Луиса с отцом. Дон Альфредо нагнал своего сына в ту же ночь, шестого мая, на постоялом дворе Контлы, где сын его ужинал, готовясь продолжать путь, и не поддавался уговорам братьев, которые там собирались переночевать. Разные встречные направляли его на след сеньоры, за которой он спешил; не отдыхая ночью, он рассчитывал догнать ее близ Истлауакана. Руэзги пытались отговорить его от этого и предлагали вернуться с ними в селение, когда дон Альфредо появился в дверях постоялого двора; не дав ему вымолвить ни слова, и так, как будто он ждал его появления, Луис Гонсага поднялся с места, смело встал перед отцом и закричал: «Где только вас нет, отец! Как вы только не пытаетесь помешать мне! Так вот, знайте раз и навсегда — меня никто не сможет удержать!» Его неожиданная, без видимых оснований ярость все более и более разгоралась: «Вы уже знаете, вам уже, верно, сказали, куда я поехал: я женюсь на Виктории либо убью себя, если не добьюсь ее любви! И не пытайтесь встать мне поперек дороги!» Прокричав это, он с силой замахнулся на отца, но присутствующие схватили его и держали крепко. Дон Альфредо стоял как статуя. «Дайте мне уйти!» — вопил Луис, пытаясь освободиться; наконец он вырвался из державших его рук и рухнул в кресло, продолжая выкрикивать: «Это ваша вина, вы пригласили ее. Я ненавидел ее, она была отвратительна, однако вскоре дьявол стал подсовывать мне ее повсюду, в любой час, даже во сне она не давала мне покою: то я чувствовал запах ее духов, то слышал ее голос, и ее тело всегда было перед моими глазами, как бы крепко я их ни зажмуривал; я чувствовал ее руками, губами, языком. Это ужасно, но я не могу жить вдали от нее; я знаю, если она не снизойдет ко мне — я убью себя, а если снизойдет, то она меня убьет. Все равно я не могу жить!» Вопли его раздавались все громче и громче, с ним сделались судороги; даже недоверчивые погонщики, которые тут были, начали проявлять беспокойство. Нет, это уже не походило на фарс, и насмешек это не могло вызвать. Немного погодя юноша поднялся и громко проговорил: «Виктория — моя кара, от нее я не могу скрыться!» Затем, пробормотав что-то невнятное, рухнул на землю, вытянувшись, как покойник. Пришел в себя уже на заре, но плохо сознавал, где он и что с ним: «Отец, где мы находимся?.. Я не помню, когда мы выехали из дома… Где мама?.. Ведите меня к Виктории… Виктория… Виктория… Мне сказали, она уехала… Скажите ей… Я пойду туда, куда вы хотите, отец…» — и спокойно уснул. Из Кукио приехал лекарь и посоветовал увезти юношу в Гуадалахару, и как можно скорее. Дон Альфредо вызвал донью Кармен. Целый день Луис вел себя как помешанный. На следующее утро Пересы отправились в столицу штата.