Перед бурей

— Тато! — выскользнув из его объятий, сказала Марылька и посмотрела на него пристальным, печальным до бесконечности взглядом. — У меня такая тоска на душе, а неизвестность еще больше гнетет. Я слыхала про смерть отца... он завещал меня тебе; но я не знаю его последних минут, его последних желаний... Расскажи мне, дорогой, все про него, все без утайки.

— Не растравляй своей тоски, — погладил ее нежно по головке Богдан, — ты и без того сегодня расстроена...

— Нет, нет, тато, расскажи на бога! — сложила накрест руки Марылька. — Дай мне с ним побыть хоть немного мгновений; это меня успокоит.

— Ой, смотри, моя квиточка, — хотел было еще уклониться Богдан, но не мог устоять перед ее неотразимым, молящим взо­ром. И начал рассказывать про отца, про его удаль и отвагу, про его самоотвержение за товарищей, про его последнюю волю...

Марылька слушала Богдана с трогательным вниманием; хотя слезы и набегали крупными каплями на ее собольи ресницы, но в глазах ее отражалась не скорбь, а скорее горделивая признательность за доблести отца и благоговейная к нему любовь.

— Ах, спасибо, спасибо, — шептала Марылька, сжимая свои тонкие пальцы. — Тато мой! Если ты видишь свою доню с высокого неба, то благослови ее, сироту! Любила я тебя вечно, а теперь боготворю тебя... Значит, тато мой был козак? — обратилась она оживленно к Богдану. — Удалой запорожец, щырый товарищ?.. Значит, и я козачка, а не ляховка?.. Да, не ляховка, как меня дразнят... только вот что, зачем же мне быть католичкой?

— Как, Марылька?.. Ты сама хочешь стать... — развел руками Богдан, устремив на свою дочку изумленные глаза.

— Не только хочу, но даже требую, — сказала серьезно и твердо Марылька. — Это оскорбление, что дочь со своим отцом разного закона. Я не хочу быть католичкой, я хочу быть одного с вами обряда.

— Господи! Святая ты моя, хорошая!.. Козачка щырая! — целовал Богдан ее руки, и Марылька теперь их не отнимала. — Сам бог тебе вдохнул такую думку. Вот радость мне, так уже такая, что сказиться можно... Ну, теперь утнем всем языки... Ах ты, бей его сила божия!..

— Тато! Скорей меня окрести, — прижималась к нему Марылька, — скорей успокой мою душу!.. Ты мне будешь и крестным батьком, еще больше породнишься...

— Нет, — перебил ее Богдан, — крестным батьком тебе я ни за что не буду, да и не нужно, — ты не еврейка...

— А отчего, же ты, тато, не хочешь? — вздохнула печально Марылька.

— Оттого... — посмотрел на нее Богдан пристально, — сама догадайся...

Марылька взглянула на него лукавым, кокетливым взгля­дом и вдруг вся залилась ярким румянцем.

Желание Марыльки присоединиться к греческой церкви наделало много шуму; все обитатели двора и будынка были рады этой новости и одобряли Марыльку; одна только Ганна не верила искренности ее желания и подозревала в этом новый подвох, но она никому не высказала своих тайных мыслей, а замкнула их в самой себе.

Отец Михаил, обрадованный приобретением новой овцы в свое духовное стадо, стал ежедневно приходить к Марыльке и наставлять ее в правилах греческого закона.

Долетела об этом весть и до Чигирина; Чаплинский возмутился страшно, предполагая здесь насилие со стороны Богдана, и прилетел в Суботов.

Богдан встретил его церемонно, но холодно, и на его расспросы сухо ответил, что это желание самой Марыльки, а так как она полноправна, то никто и не может теснить ее воли. Марылька на этот раз обошлась с Чаплинским в высшей степени сдержанно и заявила ему, что она сама пламенно желает присоединиться к греческому обряду, к которому под конец жизни принадлежал и ее отец, и что всякие увещевания и советы здесь бесполезны. Чаплинский пригрозил было старостой, но на эту угрозу Марылька ответила гордою, презрительною улыбкой. Так он и уехал, не солоно хлебавши, затаив в своей душе на Богдана страшную злобу.

Прошло несколько дней. Марылька, присоединенная уже торжественно к греческой церкви и нареченная Еленой, неотлучно сидела у изголовья своей умирающей матери, силы которой угасали с каждым днем... Все окружающие, а особенно больная, относились теперь к новой единоверке Елене чрезвычайно тепло и любовно, словно желали загладить бывшие недружелюбные о ней отзывы.

— Ох, как я рада, что ты теперь совсем наша, моя донеч­ка! — шептала, задыхаясь, пани Хмельницкая. — Хотелось бы тебя пристроить, деток довесть до ума... да уже и думки мои оборвались... Чую, что смерть за плечами.

— Что вы, мама? — встревожилась Елена. — Господь милостив. Выпейте вот зелья, усните... силы наберетесь, — подала она приготовленный в горшочке напиток.

— Нет уж, пора... — хлебнула все-таки лекарства больная, — и то всем надокучила. Ох, худо мне!.. Моченьки нет! Покличь, родненькая, скорее Богдана, — упиралась она костлявыми руками в подушки, желая присесть.