Перечитывая Уэллса

Каждому писателю хочется нравиться тем людям, которые окружали его в детстве, другими словами, хотя бы задним числом доказать им свою «полноценность». Для Уэллса его детством, его «Гренландией», всю жизнь оставались провинциальный Бромли, любимый Ап-парк, нелюбимая мануфактурная лавка Роджерса и Денайера, короткое счастливое учительство в школе дяди Уильяма, наконец, аптечный магазин мистера Сэмюела Кауэпа из Мидхерста (Сассекс), куда его устроила мать. Меньше месяца Берти провел среди склянок и пузырьков с патентованными лекарствами, но именно эти дни дали основу для его, может, лучшего реалистического романа «Тоно-Бэнге». Наверное, он мог и дольше задержаться в аптечном магазине мистера Кауэпа, но подсчеты – во что может встать полное обучение – заставили Сару Нил поколебаться в ее решении. Мистер Кауэп тоже быстро понял, что заработать на талантливом, но бедном ученике вряд ли удастся. В итоге Берти отдали в Мидхерстскую грамматическую школу, где он провел еще два месяца своей юной жизни, и уже отсюда, после упорных поисков прибыльного места, попал все-таки в мануфактурный магазин (проклятие его юности), принадлежащий некоему мистеру Хайду – на Кингс-роуд в Саутси.

«Удивительно, насколько чужим и непонятным было для меня все, чем я там занимался, – вспоминал Уэллс. – Меня определили в отдел хлопчатобумажных тканей. Там я обнаружил огромное количество рулонов с непонятными названиями – «бортовка», «турецкая саржа» и тому подобное. Обилие серых и черных подкладок, отрезы фланели, столового полотна, полотна салфеточного и скатертного, клеенка, холст и коленкор, дерюга, тик и прочее, прочее. Откуда все это взялось, какая от всего этого польза, я понятия не имел, знал только, что все это появилось на свет, чтобы отяготить мою жизнь. В хлопчатобумажном отделе были еще платяные ткани – набивные ситцы, сатин, крашеный лен, а также обивочные – это было понятнее, но отталкивало ничуть не меньше. Я должен был содержать в порядке весь товар, разворачивать отрез и снова складывать после показа, отмерять куски и скатывать остатки, и все это складыванье, скатыванье и заворачиванье требовало внимания, терпения и умения, а мне эти усилия были как нож острый. Трудно даже вообразить, какое коварство может проявлять обыкновенный кусок сатина, норовящий свернуться вкривь и вкось, как трудно скатать суровое полотно, как непослушны толстые одеяла и как нелегко взобраться по узенькой приставной лесенке на верхнюю полку с неподъемными кусками кретона и уложить их так, чтобы меньший кусок обязательно лег на больший. В моем отделе были еще и тюлевые занавески. Их надо было разворачивать и держать, пока старший приказчик беседовал с покупателем. А по мере того, как груда занавесок росла, а покупатель желал посмотреть еще что-нибудь, безразличие, написанное на лице младшего продавца, все меньше могло скрыть бурю его внутреннего негодования и протеста, только разгоравшихся при мысли о том, что скоро магазин закрывается, а ему еще надо все это сложить и убрать».

Так что нет смысла говорить о какой-либо привлекательности службы в мануфактурном магазине. Сама мысль о том, что за прилавком он может провести лучшие годы своей жизни, доводила Уэллса до отчаяния. Вот почему однажды он встал пораньше и пешком добрался до Ап-парка. И там категорически объявил матери, что в магазин ни за что не вернется.

5

Часть 1883 и часть 1884 годов Уэллс провел в начальной школе Хореса Байета в Мидхерсте. Здесь он немного отошел от ужасных дней, проведенных в Саутси. «Думаю, в Мидхерсте тоже иногда шел дождь, но мне запомнились только солнечные дни».

Место младшего учителя Уэллса тоже устраивало.

Теперь он не просто учил, он еще и многому сам учился.

В романе «Любовь и мистер Льюишем» (1900) Уэллс с величайшей тщательностью вспомнил обстановку, которая его окружала в Мидхерсте. А мистера Льюишема он, конечно, написал с себя.