Пепел и алмаз

— Нет, не вижу. Мы не выбираем, в какое время жить. И не время приноравливается к человеку, а человек ко времени. В противном случае он гибнет.

— А многие благодаря этому спаслись.

— Нет! Остаться в живых — это еще не все. Этого недостаточно. Вы спрашивали, гуманно ли осуждать людей? Да! Что может быть гуманнее желания, чтобы люди вопреки всему сохранили человеческое достоинство?

Косецкий отвернулся к окну. Вечер подкрался как-то незаметно, и за окном стояла густая, мертвая тьма. На небе громоздились огромные золотисто-свинцовые клубы туч.

— Будет гроза. Но вернемся к нашему разговору. Все это не так просто. Сохранить человеческое достоинство… Это звучит красиво. Но, как вам известно, действительность не всегда соответствует нашим возвышенным представлениям о ней.

— Знаю.

— Вот видите! Не всегда можно сохранить человеческое достоинство.

— Тоже знаю. Но умереть можно всегда.

Косецкий отрывисто засмеялся.

— Да, конечно. Надо только этого хотеть.

— Но не смерти.

Косецкий ничего не ответил и продолжал смотреть в окно.

— Пан судья! — окликнул его Подгурский. — Теперь разрешите мне задать вам один вопрос…

— Пожалуйста.

— Допустим, в ближайшее время к вам поступит дело…

— Вы имеете в виду судебное дело?

— Да.

— Я не уверен, что вернусь в суд.

— Вы? Почему?

— Впрочем, я еще сам не знаю, — уклончиво ответил Косецкий. — Ну, хорошо, допустим, я снова буду судьей, — сказал он и почувствовал, что должен немедленно повернуться к Подгурскому лицом. — Ну и что?

— Так вот, разбирается дело, каких теперь очень много. Обвиняемый, скажем, некий Икс, оказавшись в лагере, не выдержал всех ужасов, и, чтобы спасти свою жизнь, продался немцам, и стал истязать своих товарищей. Как раз такой случай, о котором вы говорили.

— Так.

— Какой бы вы вынесли приговор? Независимо от существующих законов. Лично вы, исходя из собственного представления о справедливости. Оправдали бы вы его или осудили?

Вопрос не застиг Косецкого врасплох.

— Осудил, — спокойно и твердо сказал он.

— Безо всяких колебаний?

— Да.

Сказал и почувствовал, как расслабились напряженные нервы. И уже не страх, не беспокойство, а безмерная, гнетущая усталость охватила его. Ему было теперь безразлично, что подумает о нем Подгурский и какие выводы сделает из их разговора. Мрачная, чудовищная бессмысленность — вот нелепый итог пережитого. Жизнь казалась ему горстью песка, зажатого в руке. Разомкнешь пальцы — и ничего не останется.

Должно быть, у него был очень утомленный вид, потому что Подгурскому это сразу бросилось в глаза. Он взглянул на часы: было три минуты девятого.

— Ну, мне пора. Я не знал, что уже так поздно.

Он подошел к Косецкому.

— Простите, что я так заболтался. Я вас утомил?

Косецкий, сделав над собой усилие, выпрямился и махнул рукой.

— Пустяки. Мне было очень приятно. Давно не представлялось случая поговорить серьезно.

Подгурский просиял и сразу помолодел.

— Тогда я очень рад. Надеюсь, это не последний наш разговор. Вы ведь знаете, пан судья, что я вас всегда уважал и уважаю.

Косецкий криво улыбнулся.

— Не забывайте меня, — сказал он на прощанье.

Уже стоя в дверях, Подгурский вспомнил про свой разговор со Щукой.

— А, чуть было совсем не забыл…

Косецкому сейчас больше всего на свете хотелось остаться одному, но он всем своим видом изобразил заинтересованность.

— Я сегодня после того, как встретил вашу жену, разговаривал о вас с одним человеком. Он сидел с вами в одном лагере…

У Косецкого в лице не дрогнул ни один мускул.

— В Грос-Розене?

— Да. Я сказал ему, что вы там были под фамилией Рыбицкий. Он, кажется, лично с вами не был знаком, но хотел бы повидаться.

— Кто же это?

— Товарищ Щука, секретарь воеводского комитета партии. Замечательный человек, впрочем, сами увидите.

— Щука, Щука? — машинально повторил Косецкий.

— Может, слышали о нем?

— Не уверен. Но какое это имеет значение? Важно, что это товарищ по лагерю.

— Так вот, товарищ Щука хочет с вами встретиться.

— Когда?

— Завтра утром мы с ним на два дня уезжаем в повят. Во вторник вернемся. Если вам удобно между пятью и шестью…

— Здесь?

— В «Монополе», Щука там остановился. Комната номер семнадцать.

Косецкий задумался.

— Хорошо, — спокойно сказал он немного погодя. — Во вторник между пятью и шестью, не забуду.

Он провел Подгурского через холл и вышел с ним на крыльцо. Было темно и душно. Сверкнула молния, во тьме глухо загрохотал гром.

— Сейчас хлынет дождь, — сказал Косецкий. — Подождите.

Подгурский махнул рукой.

— Ничего, я на машине.

Он быстро сбежал по ступенькам. Через минуту послышался шум мотора, загорелись фары, и машина тронулась с места. Молнии сверкали совсем близко. Сильный порыв ветра всколыхнул темноту.

В холле Косецкого ждала жена.

— Боже мой! — воскликнула она, едва он закрыл входную дверь. — Почему так долго? Я думала, он никогда не уйдет…

Косецкий посмотрел на нее, как на пустое место, и, не говоря ни слова, прошел мимо. Она хотела крикнуть: «Антоний!»— но спазма сдавила ей горло. Придя в себя, она бросилась за мужем, но дверь в кабинет закрылась. И прежде чем она успела ее открыть, он повернул ключ.