Пепел

В это самое время с севера подходили роты пехотинцев и кавалеристов. Это из Окунева шла колонна генерала Домбровского. Старый полководец вел три батальона полка Серавского и три уланских эскадрона Дзевановского. Рафал издали узнал цвета уланских мундиров. На грязном рынке съехались командиры. Все улицы городка, все его деревянные домишки были заняты войсками. Просторного дома, где могло бы разместиться побольше офицеров, в городке не было. Офицеры направились в церковный дом. Домбровский отдыхал недолго. Командование приведенной им колонной старик передал Сокольницкому, а сам велел приготовить для него лошадей, чтобы ехать в Познань. Командиры с сожалением прощались с ним. Подкрепившись чем бог послал, Домбровский приказал собрать всех солдат и обратился к ним с небольшой речью, в которой прославлял командующего Сокольницкого. Войска ответили старику песней, в которой воздавали ему вечную хвалу и честь. Старый полководец снял шапку и слушал песню, поникнув головой. Сразу же после этого он уехал.

Приближалась ночь. Конница получила приказ остаться в Карчеве. Часть пехоты расположилась лагерем в Загурном Отвоцке, а другая – в Великом Отвоцке. Вокруг лагерей были плотно расставлены полевые караулы. Из караулов были высланы пикеты, а в промежутках между ними укрыты секреты. Начальство расположилось во дворце и в отвоцких домах. Рафал устроился по соседству со своим начальником. Он должен был спать наверху в маленькой угловой комнатке, окно которой выходило прямо в густую листву лип. Стены дворца были расписаны неплохим художником, обстановка роскошная. Многие годы во дворце никто не жил, и все же на нем лежала печать саксонского разврата, которым он был порожден и которому всецело принадлежал. Рафал не мог заснуть. Ночью он встал и на цыпочках вышел в парк. Дробный дождь шумел в листве. В аллеях парка, узких, запущенных, полузаросших, ходили облака тумана. Они то поднимались как призраки, то вдруг таяли перед Рафалом как тревожные тени. Соловей насвистывал вдали свою первую короткую, невыразимую песню. Молодой улан шел на его голос; но куда бы он ни повернул, всюду выходил к глубокой и широкой реке. В одном месте он остановился на берегу волн, преградивших ему путь. Огромные ветви деревьев тонули во мраке и едва отражались в зеркале вод. Издалека, из-за Вислы, доносились по временам оклики австрийских пикетов, расставленных от Варшавы до Гуры Кальварии. И вдруг в ту минуту, когда он, напрягая слух солдата, внимал этим предательским отголоскам и ловил и злобно вбирал их волчьим чутьем, его охватили воспоминания. Сердце, как детский кулачок, сжалось от нестерпимой боли. Кто-то стал скользить за ним… Прячась за деревьями, протягивая руки, кто-то стал следовать за ним…

На одно мгновение ему почудилось, что он в Грудно и бродит по тамошнему парку. Но пугливый призрак растаял как ночная мгла. Ни следа уже нет прежних сильных чувств, терзавших сердце…

Все прониклось тяжелой рассудочностью, и чувству так трудно пройти сквозь игольное ушко благоразумия.

Пробираясь сквозь чащу, тихо шумевшую от дробного дождя, Рафал шел в сыром тумане среди влажных кустов, размышляя о жизни, углубившись в себя. Стало так темно, что близость воды он узнавал лишь обонянием, а дворца совсем не мог разглядеть. Побродив в темноте, Рафал пересек мост и пошел между строениями фольварка. Неожиданно рядом раздался решительный голос:

– Кто идет? Стой! Лозунг!

Это был первый лагерный пикет. Рафал сказал лозунг и пароль, и его пропустили. Сонный и вялый, он прошел еще немного по дороге, и вдруг с той стороны, где находился полевой караул, до слуха его донеслись топот и громкие голоса. Он насторожился. В эту минуту душевной тревоги юноша охотно услышал бы призыв к бою. Однако он обманулся в своих ожиданиях: это был верховой с письмом к генералу от командира пятого кавалерийского полка. Гонец наткнулся на выдвинутый ближе к неприятелю пикет, и разведчики со всеми предосторожностями вели его через плотины, мимо шлюза к начальнику караула. Рафал пошел за ними поодаль и узнал, в чем было дело. Не успел гонец слезть со взмыленного, разгоряченного, забрызганного грязью коня и размяться, как дали знать в главную квартиру.

Через минуту гонца уже позвали к генералу. Рафал вошел в дворцовые сени, где при свете сальной свечи, прилепленной к краю мозаичного столика, ждал одетый в плащ Сокольницкий. Как только офицер вошел и стал навытяжку перед командующим, генерал потребовал письмо. Он быстро пробежал его и спросил у гонца:

– Вы были под Острувком?

– Так точно, пан генерал.

– Вчера?

– Вчера под вечер.

– С какой стороны: с нашей или выше по реке?

– Мы вышли в разведку вверх по реке и пересекли дорогу из Погожели к Варшавской Кемпе. Издали мы заметили понтоны, которые сплавщики на нашем берегу медленно тянули на бечеве. Капитан моего эскадрона отдал приказ. Мы притаились в лозняке и, когда сплавщики подошли к нам, взяли их живьем. Они вынуждены были вытащить понтоны на берег. На каждом понтоне было пять человек прислуги.

– Сколько было понтонов?