Пепел

– Я принесла вам этот вид аллеи в Грудно. Когда-то я сама писала его… В мои счастливые годы, в пору моих снов наяву… Возьмите его себе и носите на сердце. Пуля не пробьет его.

– Вы не хотите, чтобы я умер сегодня?

– Нет.

– Я больше никогда не увижу вас?

– В этом вопросе я слышу… Нет, я не стану вам отвечать… Я ухожу…

– Княжна!

– Что же еще!

– Я только вас любил в своей жизни. Выслушайте меня!

– Чего же вы еще хотите от меня?

– Сегодня утром, если вы пожелаете, я умру… я сам отдамся в руки драгунам. Могила унесет тайну… Навеки, навеки!

– Никогда!

– Вы любите другого?

– Не скажу!

– Скажите, молю вас!

– Вы сами знаете лучше.

– Я ничего не знаю.

– Вас одного я любила, люблю и буду любить.

Она поднялась и, отстранив его, направилась к дверям в противоположной стене. Но не успела она дойти до них, как он позвал ее тихим шепотом безумного отчаяния, слепого рока, непобедимой любви. Она остановилась у порога. Заколебалась… Потом вернулась с тихим стоном, кусая губами платок…

В какой-то момент они услышали в верхних комнатах стремительные, быстрые шаги и шум. Рафал понял, что это значит. Там искали его. Он думал об этом с улыбкой, не отрывая уст от чаши счастья, не пробуждаясь от сладкой истомы. Все равно. Умереть ли, жить ли еще – все это не стоит одной улыбки. Но когда она велела ему отправляться вместе с Кшиштофом, он мгновенно ушел к себе. Его действительно искали уже повсюду. Кальвицкий ругался на чем свет стоит. Кшиштоф был уже готов.

– Где ты был, сумасшедший, до этой поры? – кричал он в приступе гнева.

– Как где? Разве ты не знаешь? Я был, я был на балу.

– Через какой-нибудь час уже рассветет! Из-за того, что ты ворон ловишь, мы все можем погибнуть.

– Да успокойся ты. Не погибнешь. Черти злых назад не очень охотно берут! Кто идет на войну, мой кровожадный рыцарь, у того каждый фибр души должен быть полон воинственной отваги. Хочешь пойдем днем. Думаешь, побоюсь?

– Одевайся сейчас же. Самая благоприятная минута, а его нет!

– Для меня благоприятна любая минута дня и ночи.

– Сударь, вы бы могли найти другое время для бахвальства и фанфаронства! – выходил из себя Кальвицкий.

– Ах, горюшко мне!

– Офицера я напоил шампанским до положения риз, как колода лежит в гостиной, лошади ждут… эх, будь я вашим отцом, уж и задал бы я вам!

– Ну-ну… Хранил господь.

– Если мы через несколько минут не выедем, тогда нечего дело затевать, я не поеду. Ну вас ко всем чертям!.. Я человек старый, у меня дети, внуки.

Рафал покачал головой. Он стал срывать с себя бальный наряд. Прежде чем отбросить принадлежности костюма, он проводил губами то по жабо, то по рукавам фрака, вдыхал запах их и целовал. В последний раз он упивался еще не исчезнувшим чувственным запахом прикосновений, еще не остывшим упоительным теплом дыхания. Наконец он, как в могилу, положил все в открытый чемодан, захлопнул крышку и за несколько минут надел свой дорожный сюртук, у которого не хватало только обшлагов, чтобы стать артиллерийским мундиром. Лист бумаги с пейзажем он спрятал, как велела ему она. За пояс заткнул два двуствольных пистолета и засунул кинжал. Он был готов. Они надели с Кшиштофом свои тулупчики, шапки – и украдкой вышли через боковую лестницу во двор.

Музыка все еще играла, и дворец ходил ходуном от танцев, гости только сейчас расплясались вовсю.

Уже близок был рассвет, но на дворе царила еще ночь. Порошил легкий снежок. Снег скрипел под ногами.

Кальвицкий исчез: через минуту он подъехал на санях к боковому входу; кони, сущие черти, били подковами по мерзлому снегу. Рафал, по уговору, сел на облучок и взял в руки вожжи, Кшиштоф, как лакей, стал на запятки. Кальвицкий снова вошел во дворец. С минуту они ждали его. Кони топтались на месте и рвались вперед. Пар клубился над ними. Рафал видел его в полосах света, пробивавшегося сквозь ставни.

Он весь еще был во власти грез, а голова его все еще покоилась в облаках, на небесах наслаждения. Сладкий шепот пробегал без конца по губам и, как нить паутины, оплетал взор, слух, осязание. На губах он ощущал прощальные поцелуи, и вся душа его уносилась ввысь, как волна фимиама.

Дверь отворилась. Кальвицкий вывел, вернее, вынес офицера, уже одетого в шубу. Он дотащил его в объятиях до саней, усадил на заднее сиденье, тщательно закутал ему ноги и крикнул:

– Трогай!

Рафал погнал лошадей. Они рванули с места вскачь. Кальвицкий кратко указывал, куда ехать. Вдребезги пьяный офицеришка все время приставал к управляющему:

– Bin doch ganz knall… Sacra! Wer bist du eigentlich?[440]

– Да, да… jawohl,[441] пан лейтенант!

– Sind sie vielleicht, Olowski's Freund?[442]

– Freund? Ну еще бы! Самый близкий! Эй ты, разиня, поезжай поскорее! Стегни лошадей кнутом!

Рафал хлестнул лошадей.

– Вы, пан поручик, ничего не бойтесь, – кричал Кальвицкий на ухо немцу, – кучер у нас неплохой, да и лакей ничего, хоть и простофиля. С форсом доедем.

– Frau Olowski ist ja… Sind Sie vielleicht ein sogenannter Kalwicki? Frau Olowski ist aber schön…[443]

– О, это дело известное!