Пепел

— Учитель Петр Никитич себе возле дома беседку строит, как башня Кремля. Хочет часы повесить. Ему однорукий Федор Иванович доски тешет. «Зачем, говорит, тебе, Петр Никитич, часы»? — «А чтобы, говорит, люди на работу не опаздывали, часы по Кремлю сверяли». — Тетя Поля снимала у порога сапожки, вставляя ногу в самодельные теплые чувяки. Кот вился у принесенной сумы, вдыхая вкусные запахи магазина. — У Ленки Злотниковой, у рыжей, любовник появился. Директор магазина. Из города к ней ездит, мясо привозит. Он ей платок подарил, а она и вылупилась. Глаза ее бесстыжие, рыжие. — Тетя Поля гремела у печки дровами, отодвигала мешавшие чугуны, собираясь топить. — А Кланьку снова мужик ейный избил. Пришел в сельпо за бутылкой, бабы на него набросились: «Когда хулюганить перестанешь?» «Все равно, говорит, ее убью!» А сам пьяный, и глаза, как у волка.

Уже трещали в печи сухие щепки. Уже смеркалось на улице, и черной гурьбой шли по дороге совхозные рабочие. И прилетела на забор, прежде чем укрыться на ночлег, шумная сорока.

Суздальцев еще днем получил от лесничего задание доставить в соседнюю деревню Сафонтьево бензопилу. Передать ее бригадиру пильщиков, которые приехали из Чувашии подзаработать на лесосеках. Бензопила стояла в сенях, недалеко от тулупчика, на котором дремала собака. Он стал одеваться, чтобы отнести пилу бригадиру.

Было почти темно, куры, которые днем расхаживали по дворам и клевали зерно, все уже находились на насестах. Суздальцев спустил собаку с поводка, та лизнула его, понеслась по улице, исчезая в сумраке; вслед за ней вышел и он, отправляясь за село, навстречу дующему из белесых полей ветру.

Он поднимался на плоскую бесконечную гору по протоптанной тропе, среди черных лесов. В небе, среди гаснущей лазури и зелени, сияла заря. Ее свет был волнующе-дивным, словно изливался на землю из райских высот, где о нем, Суздальцеве, знали, ждали его, развесили над ним волшебные светильники, указывали ему путь. Шаг его был упруг и легок. Дыхание сильное и ровное. Он был молод, одинок, абсолютно свободен. Невидим для людей, но открыт для божественного, его созерцавшего, ока. Это небесное око сулило ему чудесное будущее, исполненное красоты, творчества и любви. Он шел в гору, глядя на зарю, и собака то исчезала в сумерках, то набегала на него, радостно и преданно заглядывала в лицо.

Он прошел половину горы, и идти стало труднее; мускулы напряглись, пила давила плечо, и сердце стучало на каждом глубоком и сильном вздохе. Заря утратила золотое свечение, лазурь и волшебная зелень исчезли. Малиновое зарево, вязкое, как кипящее варенье, клубилось у горизонта. И в этой гуще вскипали взрывы, извергали пугающую магму, разбрасывали по небу багровые брызги. Словно там, у горизонта, начиналось сражение, в неистовой схватке сошлись две враждующие армии, и там, куда он приближался, поджидало его нечто ужасное, гибельное. Из малиновых и багровых взрывов неслась бессловесная молвь. Будто кто-то его останавливал, не пускал, поворачивал вспять, гнал обратно вниз по горе, отговаривал его от этого опасного странствия. И он, пугаясь, смотрел на эти багровые знаки, пламенеющие письмена, в которых раздавалось: «Стой! Ты умрешь! Тебе не будет пути назад!» Он был готов повернуть, быстрым шагом сойти с горы, очутиться в теплой, с абажуром и половиками избе, а наутро, среди тихого солнца одолеть гору и доставить в Сафонтьево свою ношу. Так думал он, но шел вперед, туда, где его ожидали великие испытания, неотвратимые несчастья.

Теперь все небо бушевало над ним, красное, жуткое, исполосованное рубцами, отекающее кровью. Битва вышла из-за горизонта и охватила все мироздание. Погибала Вселенная, сгорали миры и галактики, красная буря носилась по небу и сметала планету и солнца. Казалось, по небу хлещут огненные перья. Оно рассекается от ударов огромных крыл. В разрывы падают горящие светила, как пылающие головни, и кому-то угодно, чтобы он стал свидетелем этой гибели, летописцем конца. И ему не убежать и не скрыться, а стоять, запрокинув лицо, глядя, как рушатся сверху сгорающие планеты и луны.

Он задыхался, не было сил идти. Бензопила весила тонны, ломала плечо. И хотелось бросить ее и упасть, зарыться лицом в снег, не слышать, как над ним сгорает мир. Он шел, задыхаясь и кашляя, и собака подбегала и тревожно на него смотрела.

Заря погасла. Небо было мглистым и пепельным. Только на западе, сумрачная, траурная, извивалась лента зари, и ее заволакивала тьма. Мир был испепелен. Он, находящийся в испепеленном мире, был никому не нужен, всеми забыт. От него отвернулось таинственное око. Он, старик, проживший огромную жизнь, с испепеленными любовью и творчеством, брел по горе, которая не имела вершины.