Пепел

— Два с половиной куба спишем. Сережка Кондратьев избу ставит. Ему отдадим два куба.

Лесники молча обступили его, Сергей Кондратьев мигал синими пуговками глаз, нервно щурился, открывая желтые кроличьи резцы. Суздальцев понимал, что подвергается испытанию, мучительному искушению: сохранить ли за собой роль блюстителя государственных интересов, хранителя символа государственной власти, отпечатавшего на сосновых бревнах пятиконечную звезду, — или перейти на сторону этих тертых жизнью, измятых войной, деревенской заботой мужиков, которые находились в невидимой непрерывной борьбе с государством, пытаясь выскользнуть из его цепких безжалостных рук. Ему предлагалось выбрать между этими мужиками и государством, обмануть государство и уступить мужикам малый ломоть государственной собственности. Он выбирал между государством, доверившим ему клеймо со звездой, и мужиками, просившими его о незаконной услуге. И мучаясь, неуверенный в своей правоте, он выбрал мужиков, их телогрейки, измызганные сапоги, их синие глаза на утомленных плохо выбритых лицах.

— Пишу шесть кубов, — сказал он и заполнил накладную. Лесники облегченно вздохнули.

— Спасибо, Андреич, — сказал Кондратьев, жадно оглядывая бревна, часть из которых перекочует в его деревню, и он с помощником оседлает красный ствол и плотницким топором станет шкурить, отесывать, звонко сбивать остатки сучков, откатывая обработанные бревна к тем, что лягут венцами в его новый дом.

— Давай, мужики, грузить, — весело крякнул Ратников, подмигнул Суздальцеву и стал подхватывать комель бревна. — Давай, Андреич, с другого конца.

Суздальцев ухватил бревно, вместе с Ратниковым они подняли его, тяжело, мгновенно покраснев лицами, перенесли к тракторному прицепу, вкатили и толкнули, слыша, как хрустит, перекатывается по днищу кузова бревно. — Красный лес, самый лучший для дома, — сказал Ратников, стряхивая с темных ладоней чешуйки коры.

Лесники хватали бревна, грузили в трактор, закатывали в глубину, натужно ахали, подбадривали друг дуга. Суздальцев работал со всеми, пачкался смолой, напрягал что есть силы свои молодые мускулы, старался не уступать корявым, сильным, умелым мужикам. Радовался тому, что принят ими в их круг, совершает вместе с ними тяжкую, артельную работу. Устает в этой работе, приобщается этой работой к трудам и заботам людей. Эти русские люди населяли темные деревни, окруженные родными лесами, любимыми реками, сырыми проселками, по которым он вышел в свой путь, загадочный и прекрасный.

— Хорош, — крякнул Одиноков, отпуская комель последнего, венчавшего груду бревна. — Закрепляй, — кивнул трактористу. Тот цепями стал приторачивать смоляные стволы, охватывая их блестящими звеньями.

Трактор, вихляя колесами, укатил, унося с собой запах дыма и пиленого леса.

— Давай, доставай, — Ратников важно указал Кондратьеву, кивая на лежащий у пня вещевой мешок. Кондратьев послушно заторопился к мешку, развязал тесемку. Выложил на землю, на палые листья две бутылки водки. Положил на пень коричневый крендель краковской колбасы, буханку хлеба, извлек граненый стакан. Перочинным ножом стал кромсать хлеб, отсекать грубые куски колбасы. Лесники старались не смотреть в его сторону, не замечать тусклый блеск лежащих на земле бутылок. Кондратьев зубами содрал пробку с бутылки, поднял стакан:

— Подходи.

Подошли, обступили, сурово поглядывая, как Кондратьев булькает водкой, наполняя стакан до невидимой, ему одному понятной черты, — так, чтобы водка досталась всем поровну. Он держал стакан своими задубелыми темными пальцами, оглядывая круг, и первым из всех протянул его Суздальцеву. Это была ему благодарность. Было его посвящение. Ему оказывали почесть, признавали его своим, доверяли ему, больше не считали чужаком. Он принял стакан, и, чувствуя, как смотрят на него глаза лесников, как двигаются их кадыки, стал глотать обжигающую горечь, боясь подавиться. Допил, звякнув зубами о стакан, проливая за ворот не поместившуюся в рот струю. Ему протянули хлеб, ломоть колбасы, и он жадно жевал, чувствуя, как горит в нем невидимый факел.

Стакан наливали, передавали по кругу, заедали молча, сумрачно, прислушиваясь к чему-то назревавшему в них. И потом вдруг разом заговорили, возбужденно, восторженно, не слушая друг друга, каждый о своем, сливая голоса в единый гул, словно перед каждым был невидимый собеседник, с которым они вели свой страстный разговор.

— Витька Коростылев встречает меня: «Ну, вы, короеды, у вас на каждом суку бутылка висит. К вам без вина не являйся». А я говорю: «Ты пойди в лес, поищи те бутылки. Найдешь, все твои».

— А вот я замечал, что в сельпо, в Красавино, белое вино вроде крепче. Везде одна бутылка, одна цена, один вид. А вкус не тот и сила разная. Я лучше пять километров в Красавино пройду и там отоварюсь. Чтобы выпить и почувствовать.

— На кабана лучше идти по снегу. С егерями сговоримся, и будет холодец. Его, кабана, лучше бить в левый бок, под сердце.

— А он мне говорит: «Ты мне лучше трактор дров привези, я тебе не деньгами, а вином отдам».