Пенуэль

Гуля погладила правую щеку Эльвиры; мотоцикл снова зашумел и понесся вверх, к месту, где из горы торчал бетонный квадрат.

Они стояли перед квадратом, на котором раньше была голова, а теперь

– дыра. Бетонные стены были расписаны именами и символами.

Эльвира достала ведро с красной краской. В ведре качалась кисть.

“Не запачкайся, подруга”, – сказала Эльвира.

Гуля взяла кисть. Жирная красная капля упала на траву в двух сантиметрах от платья.

Краска ложилась неровно, оставляя серые зерна стены.

Эльвира стояла спиной и кусала губы. Смотреть на возникающее имя ей не полагалось.

“…ов”, – дописала Гуля и положила кисть в открытую ладонь Эльвиры.

“Написала имя? – спросила Эльвира, все так же не поворачиваясь. -

Ну, теперь дороги назад нет. Идем, дева”.

Гуля посмотрела вниз, пытаясь разглядеть свадебную машину.

Дул ветер. В воздухе качались стрекозы.

Имя “Яков” горело на солнце, отражаясь в выпуклых глазах насекомых.

Они стояли над обрывом.

Под ними, поблескивая, темнело озеро.

“….”, – читала ровным голосом Эльвира речь Ленина к молодежи.

Гуля стояла у самого обрыва.

“…., – продолжала Эльвира, борясь с ветром, который пытался листать книгу по своему произволу. -…”.

Гулины губы повторяли: “…”

Наконец, Эльвира прочитала: “Аплодисменты, все встают”, – и посмотрела на Гулю.

Та все так же стояла спиной. Ветер то рвал фату, то снова бросал ее

Гуле в лицо. Шумело свадебное платье.

“Дева, – сказал голос Эльвира. – О ком думаешь, дева?”

Гуля молчала и смотрела в озеро.

“О Яшке своем думаешь?” – продолжал голос за спиной.

Гуля кивнула.

“Или о женихе своем думаешь?”

Гуля снова кивнула.

“Или об старике этом думаешь?.. Да что ты киваешь все, кивальщица?!

Ты о нем должна думать, о нем! Думаешь о нем?”

Гуля задумалась на секунду. Озеро росло под ней, расплывались горы, куда-то вытягивалось небо.

Зашумели кусты. Эльвира обернулась.

В кустах запутался и бил тонкими ногами барашек.

“Пошел, пошел отсюда!” – замахала на него Эльвира.

Животное смотрело на нее и дрожало.

“Пошел, говорю…”

Эльвира вытянула зверя из куста, поставила, как ребенка, на землю.

Барашек заковылял прочь.

“Я не могу”, – сказала Гуля.

“Что? – переспросила Эльвира, снимая с себя налипшие колючки. – Не можешь? Ну… ладушки. В другой раз. В другой раз… В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора…”

“Я не могу!” – крикнула Гуля.

Ветер приподнял ее над землей и, задержав на секунду, для того чтобы

Гуля успела увидеть протянутые к ней руки Эльвиры, понес вниз.

В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.

Фата развернулась, швырнула сама себя вверх, размокла в яростном, кусками, солнце, посыпались снизу вверх жемчужины, пузырем всплыло в воздухе платье,

“Я поведу тебя в музей”, – сказала мне сестра. одним краем прижатое ветром к левой, свободно парящей ноге, другим, разорванным краем взлетая почти к груди, к бушующим оборкам, где раскрылись пальцы, ловя убегающий воздух, где негодующе шумели лоскутки от простыней святых бабок и

Вот через площадь мы идем и входим наконец в большой красивый красный дом, похожий на дворец. прабабок, честным ором расстававшихся со своей невинностью, где во встречном потоке снизу вверх летели красноватые горы в пятнах кустарника и только озеро никуда не летело и ждало…

Из зала в зал переходя, здесь движется народ.

Вся жизнь великого вождя передо мной встает…

Машина с белой куклой стояла в тени боярышника.

В ожидании Гули народ расположился в разных позах.

Жених открыл глаза и посмотрел на часы.

“Дай сумку”, – сказал он свидетельнице, рассматривавшей свои ногти.

Свидетельница нащупала сумку и протянула жениху.

Пальцы жениха нырнули в темноту, набитую деньгами на мелкие расходы, визитными карточками.

Нашли.

“На, поставь”. Жених вытащил кассету и протянул свидетелю.

“Это что?”

“Гулька просила сейчас поставить”.

“Ой, – зашевелилась свидетельница, – давайте не надо, потом, а?

Задолбали эти ее пионерские песни. Мне уже ночью пионеры снятся, честно. Давайте потом!”

“Ладно, – кивнул жених, – поставь нормальную музыку… Только, как

Гулька возвращается, поменяете сразу, чтобы она не…”

Свидетель пошуршал в кассетнике, нашел нужное.

“Бух-бух-бух”, – заиграла нормальная музыка. Свидетельница стала размахивать в такт руками; поблескивали ногти, шевелились локоны в прическе, сделанной в салоне красоты на Дархане, если выйти – слева…

Кассета с Гулиным голосом так и осталась лежать на выгорающей траве.

В суматохе о ней забыли.

Потом, недели через три, жених вспомнил о кассете.

Он лежал, похудевший, с песком небритости на щеках. Рядом, в скользкой нейлоновой ночнушке, лежала свидетельница.

Она тоже похудела, превратившись из свидетельницы на свадьбе в свидетельницу в идиотском уголовном деле. Кроме нее, в деле была еще одна женщина, которая называла себя “товарищ Эльвира” и произносила зажигательные речи о борьбе и о том, что низы не хотят. Товарища признали невменяемой и отпустили прямо из зала суда. Какие-то люди в карнавальной пролетарской одежде встретили ее на улице аплодисментами и ведром красных гвоздик.

Бывший жених потрогал свою любовницу: “Спишь?”