Пентакль

Долгая, душная пауза. Шуршит голос в трубке. Словно старик далеко-далеко, в столице, вышел на прогулку, шаркая больными ногами. Больше – ни звука. Лицо у Репризыча обыденное, стеклянный взгляд устремлен в забранное решеткой окно.

– Что? В пятницу? На заседании? Не хотели огорчать? Да, вы совершенно правы. Такие новости вполне могут обождать до понедельника…

Человек у телефона ухитряется повернуться спиной ко всем сразу. Теперь лица его не видит никто.

– Нет-нет, не стоит беспокоиться. Вы и так очень много для меня сделали. Да-да, конечно, позвоню… Если буду проездом – обязательно. Спасибо. До свиданья.

Сухо щелкает рычаг.

– Так вы будете выступать?

Директрисе очень важно это знать. Директриса обеспокоена. Дулька шиньона торчит навершием боевого шлема.

– Конечно, будем! А зачем мы сюда тащились по вашим буеракам?

В хитрых глазках Репризыча пляшет кураж. Словно лопнул невидимый поводок. Так бывало, когда к нему вдруг приходило решение «провисающей» сцены. Директриса вздыхает с видимым облегчением. Горбун собирается встрять в разговор, но опаздывает.

– У вас отличное фойе! То, что надо. Уютное, камерное… и стульев навалом…

– К-какое фойе?!

– На втором этаже, за углом. А, Никотин! Ты вовремя!

Директриса вздрагивает. На лице блондинки – ужас. Словно она ожидала обнаружить в дверях тот самый никотин, капля которого убивает лошадь. Нет, все в порядке – на пороге топчется обычный Колюн Никодимов. В ватнике, кирзачах и по уши в образе. Теперь черед ахать горбуну. Наверное, явление тени отца Гамлета произвело бы на Валерьяна Игнатовича меньший эффект. Он принял Никотина за местного, думает Виртуоз. За местного, зашедшего в ДК перед спектаклем. Вот почему… У происходящего отчетливый привкус чертовщины.

– Никотин, дуй за остальными! Тащите реквизит на второй этаж, в фойе. Ставьте выгородку, стулья для зрителей. Мы с Виртуозом скоро подойдем.

– Стойте, стойте! Какое фойе? У нас же зал!

Директриса напоминает вытащенную из воды рыбу. Виртуозу становится ее жалко. Но Репризыч уже приобнимает даму за внушительную талию. Сейчас он – само простодушие.

– Вы понимаете, у нас спектакль камерный. Для узкого, так сказать, круга. В вашем Дворце прекрасный зал! – В зале худрук «Моветона» не был, но врет, не моргнув и глазом. – Просто очень, извините, большой. Мои любители на вашей сцене потеряются.

– А… а зрители? Они же… не найдут! Не поместятся! Они…

– Не волнуйтесь. Мы объявим, где будет спектакль. И все прекрасно поместятся, поверьте моему опыту. Вот, кстати, у вас и магнитофон имеется. – Зоркий глаз Репризыча углядел пыльный «Юпитер» с колонками. – Установим на столике, я сяду на музыку…

– Вы не понимаете…

– Я все чудесно понимаю. Никотин, ты еще здесь? Бегом!

И снова – директрисе:

– Мы привыкли играть на той площадке, которая нам нравится. В конце концов, мы ведь свободные люди, верно? И вольны выбирать, где давать спектакль. Согласны?

– Господи! Перед кем… перед кем вы будете играть в этом дурацком фойе?!

Не ответив, Репризыч подходит к окну.

* * *

Возвращались поздно.

Автобус застрял у Градового. Упираясь всеми колесами, «луазик» фырчал и лез из грязи в князи. Водитель, единственный вынужденно трезвый и оттого заранее обиженный на козни судьбы, бранился монологами по пять минут каждый. В его качаловских паузах звучал пафос таинственной «кунсткамеры». Впрочем, авария никому не испортила настроения. Подогретое ольшанским первачом, настроение парило над суровыми буднями, выше ноября на целый локоть. Даже толкать автобус не хотелось.

Ну и не толкали.

Виртуоз чувствовал, что пьян. Это было чудесно. Во рту произрастали травы, коими изобиловал вкуснейший самогон хозяев. В сердце тек жидкий сахар, сбраживаясь в медовые реки. А в памяти до сих пор, упрямая, худая, какая-то вся несегодняшняя и нездешняя, стояла спина Репризыча – когда тот подошел к окну, наплевав на ноябрь, распахнул створки и взялся обеими руками за решетку.

Внизу, под ДК, ждали люди. Местные. Они никуда не делись. Виртуоз не мог их видеть из-за великолепной спины худрука, закрывшей обзор. Но знал наверняка: ждут. Вертят цигарки, чешут в затылках. Молчаливые истуканы, люди задирали головы один за другим, и на асфальтовых лицах пробивались чахлые, живые ростки удивления – первое человеческое чувство, помимо скучного ожидания невесть чего.

Руки, малопривычные к грубой работе, слегка тряхнули решетку. Словно попробовали на крепость. Крепость, Дворец культуры, неприступная, грозная цитадель, крепость, в которой испокон веков находились стены, стулья, сердца, души, без надежды на вольную, – да, Виртуоз понимал, что пьян, улыбаясь восторженно и слегка бессмысленно. Вот руки и попробовали: как держится? Еще разок тряхнули. И еще. Побелели костяшки пальцев, сомкнутых на упрямцах-прутьях. Что-то вякнула директриса, вжимаясь в угол. Закрыл руками голову псих Валерьян Игнатович: горбун окончательно стал похож на комика с картины.

Репризыч тряс решетку с веселым остервенением. Он честно собирался вырвать прутья из пазов и швырнуть на головы ольшанцам.