Пейзаж с парусом

Актер, утвержденный на роль летчика, недавно окончил Щукинское училище, шел в гору у себя в театре и был внешне, как казалось в Москве на кинопробах, олицетворением современного молодого человека: красивенький, с умными глазами и той независимой манерой держаться, которая услужливо обещает, что этот человек в любой ситуации поведет себя неожиданно и интересно. Однако здесь, на аэродроме, все в актере выглядело до странности фальшиво: одетый в военную форму, он отчетливо выделялся среди летчиков, приходивших поглазеть на съемки, хотя и форма на нем была не новенькая, ношеная, как и у них, и подстричь его Оболенский велел не гримерам, а в пропахшей «шипром» гарнизонной парикмахерской. Не то выражение лица? Торопливость? Мелочность затаенных желаний? Трудно было понять. И вот уж кто действительно обещал неожиданное, так не актер, а эти загорелые, с усмешечкой офицеры. Они держались, быть может, скованно с людьми, занятыми малопонятной им работой, но за неуклюжей их стеснительностью чувствовалась отрешенность избранных, проступало умение, доступное не каждому, — летать.

Оболенцев отчаялся добиться от актера вот такого «двойного дна» в манере держаться, решил, пусть будет таким, как есть; не каждый зритель видел живого боевого летчика. Но актер еще и плохо играл, ему начисто не давалась первая же его сцена в спортивном городке, когда он должен был изобразить, как сын генерального, такой же упрямый, как отец, пытается взять на штанге вес себе не под силу. Началось с того, что актер не смог поднять и полсотни килограммов, подумали даже сделать штангу бутафорской, заказать в Москве, но потом Оболенцев решил, чтобы не терять времени, найти дублера, снимать «сына», толкающего штангу, со спины. Ничего страшного, кино недаром именовали «иллюзионом», в нем все держится на подменах, кусочках несуществующего целого, на разорванной перспективе… Нет, не за это ругал себя Оболенцев. Поспешные, самонадеянные пробы актеров — пусть; в конце концов не подошел только один. Явно упущенный шанс — вот что вызывало досаду. В полку обнаружился двойник актера, прямо копия и ростом, и цветом волос, и уж он-то был точно на роль, мог бы сыграть, вполне мог справиться, и даже встретился раньше, когда летал специально для картины, изображая полет «сына»…

Его фамилия была Широков, старший лейтенант, но все в полку звали просто Славиком. Он и впрямь отвечал этому затверженно-ласкательному обращению — непохоже на других летчиков говорливый, притягивающий к себе не только желанием, но и умением мгновенно погрузиться в чужие дела, как в свои. С первого же подхода к штанге взял вес в семьдесят килограммов, предлагал и больше, и не просто так поднял, как может любой сильный человек, поплевав на ладони и крякнув для облегчения, а со всеми тонкостями тяжелой атлетики, в рывке, с приседанием, с четким взлетом прямых мускулистых рук. И что-то произошло сразу на площадке, что-то пронеслось и развеялось добрым ветром — и пошел дубль за дублем, только успевай подавать команду: «Мотор!»

Оболенцев продержал Славика на съемках три дня, хотя и снимал всего час, и майор Фигурнов, командир эскадрильи, не на шутку разволновался, пришел спросить, не довольно ли отвлекать летчика от дела.

— А искусство? — смеясь отшучивался Кирилл. — Мы ведь вас, авиацию, прославляем. Вы должны помогать!

— Оно так, — мялся Фигурнов. — Только мы ведь не в одиночку летаем. Парой, звеном… А нет Широкова — кто заменит? Вчера я летал и позавчера, а налет не мне, ему нужен.

Потом, разговорившись с Фигурновым во время случайной встречи, Оболенцев выяснил, что майор боялся не только за «налет» Широкова, он вообще не признавал иных занятий, кроме тех, которые человек был обязан выполнять по своей профессии. Фигурнов, оказывается, терпеть не мог самодеятельности, всех этих, как он говорил, балалаечников, аккордеонистов и бегунов; его удивляло, как это люди, избрав себе дело всерьез и надолго, добиваются еще чего-то, ездят на смотры, соревнования и, не достигая даже десятой доли того, что делают настоящие артисты и чемпионы, радуются, считают, что осчастливили человечество своим жиденьким пением, своим четвертым местом на районных соревнованиях, а их дело, где никого другого, кроме них, не имеется, ждет и страдает от этого.

— Ну, вы крутовато берете! — возразил Оболенцев. — Есть сколько угодно примеров, когда люди успевали отличиться во многих областях. Про Уточкина слышали? А Экзюпери? Авиатор и писатель с мировым именем.

— Может, оно и так, — сказал Фигурнов, — только тому, кто на теперешних самолетах летает, лучше не отвлекаться. Навыки нужны уникальные, их ни боксом, ни пением не приобретешь. Одно небо помогает. А Широков… Широков, скажу я вам, пилотяга особый, с талантом. Талант легче всего…

— Испортить? — завершил фразу Оболенцев. — Ладно, обещаю вам больше Славика не требовать. Выкрутимся. Но только уж на полеты вы его нам давайте, раз он такой, особый. В искусстве, знаете, что самое главное? Талант!