Пейпус-озеро

Лука остановился, все остановились. Покачиваясь от изнеможения, Лука сказал:

- Дело такое, ребята... Надо итти... Ежели тех двоих на себе тащить, все загинем до единого. Я сам едва живой... А им так и так погибать. Он стоял согнувшись, лицо его побелело, нос заострился, отливала лунной синью борода. - Как ваше мнение? Николай, как?

Все молчали. Трофим Егоров вяло сказал:

- Пойдемте, ну их... Один чиновник... другой торгаш... Ветер, ночь.

Ночь, действительно, надвинулась, ночь дыхнула мраком, вспарусила небеса, заблестела звездами. А сзади, под мраком, под звездным небом, из ослабевших рук Сидорова и Илюшина валились наземь двое:

- Нет, нет, не мммогу-у-у... - стонал старик... - Берите дом во Пскове, все отдам... Несите меня, братцы... Не ммогу... - застывшие ноги старика не разгибались, кисти рук белы, как снег, он свернулся в большой калач, и слова его были мерзлые, едва слышные.

Не мог встать на ноги и Червячков.

Лука твердо подошел к ним, рванул сначала Сидорова, потом Илюшина за шиворот:

- Идем, дьявол вас заешь!

Сидоров упал, поднялся, закричал:

- Надо артелью тащить!.. Чего дерешься?!

Лука опять встряхнул его за шиворот, ударил по затылку:

- Подыхать тут с вами. Иди, чорт святой!.. Ну!

Бросили, выровнялись с артелью и вперед. А сзади вой, плач, крики.

- Не оглядывайся! - резко приказал Лука.

Артель надбавила шагу. Вой и крики усилились. Николай зажал ладонью уши.

- Не оглядывайся, - сказал Лука надорванно и засопел.

- Бра-атцы... Бра-а-а-тцы... - доносилось с ветром.

Страшный визг, нечеловеческий и острый, резанул морозом по спинам беглецов.

- Не оглядывайся, - скрипучим, пропащим голосом едва выдавил Лука, из вытаращенных глаз его градом покатились слезы.

Сидоров остановился:

- Прощайте, други... Идите помаленечку... А я... - он поклонился в пояс и косоплече побежал назад.

Никто не обернулся, шли, как шли: жизнь влекла вперед, в гору, в родную даль. Лука сморкался.

* * *

Но смерть стала настигать и их. Первый упал Трофим Егоров.

- Сил нет... Заме...замерзаю...

- Ты! Убью, чорт! - вспылил Лука.

Повалился и Николай.

- Измаялись мы, Лука, - проговорил Егоров. - Поспать бы...

- Огня бы... - Поесть бы... - Хо-оло-дно...

- Что ж, ребята, неужто смерть? - уныло сказал Лука и замигал. - Неужто возле своего берега пропадать...

- Где он, берег?! - подавился слезами Илюшин. - Поводырь, чорт... Погубитель. Слепых тебе водить. Ведь околеваем мы...

Широколобая луна жгла холодом. Мороз усиливался. Егоров, свернувшись в клубок, как собаченка, лежал на бриллиантовом снегу, скулил. Николай с Илюшиным не попадали зуб на зуб, корчились от стужи. Лука подпрыгивал, ругался, клял судьбу. Илюшин вскочил, перевернулся, опять упал и заплакал, что-то бормоча. Николай Ребров поймал ухом, что похожий на мальчишку писарек прощается с белым светом, с матерью, и тоже заплакал, но тихо, скрытно, горько:

- Несчастный, несчастный, несчастный, - монотонно твердил он, как в бреду.

На беглецов катилась смерть, кругом мертво и тихо, бескрестный погост Пейпус-озера выжидающе белел.

Илюшин высморкался, протер глаза и вдруг радостно, как ястреб:

- Огни, огни!

- Где? - завертел головой Лука. - И впрямь - деревня, - сразу погустевшим голосом проговорил он. - Молись.

Илюшин визжал, прыгал козлом от одного к другому.

- Боже правый, господи... - бухал Лука головой в снег. - Ох, мати богородица... Детушки, жана...

Тормошили Луку, целовали в лохматые волосы, в провалившиеся мокрые щеки.

- Лука Арефьич!.. Батюшка... Отец родной... Пойдем.

Словно медвежьей крови влили в жилы, словно отхвостали ноги в жаркой бане веником, четверо путников зашагали на огни. И только тут, в этот судный миг, каждый понял до конца, каждый оценил по-своему, что такое жизнь, что такое гибель, и из гибели в радость, из смерти в жизнь устремился каждый.

А впереди, и совсем недалеко, темной полосою берег. Два-три огонька, как едва различимые искорки все шире, все ярче зажигают душу путников, и в их остуженной крови вспыхивает и трепещет великая радость бытия. Только теперь Николай вспомнил вслух:

- А как же те? Трое-то?

Но всяк думал только о себе, всяк шел своей тропой и - уползай прочь, в гибель, в смерть, на тропе лежащий.

- Огонек погас... И другой... Лука! Огни погасли...

- Ничего. Ложатся спать.

Шли молча, и каждый уже был в России, дома, в кругу своей семьи. Луна миновала облако и лицом к лицу столкнула беглецов и берег. И вдруг все четверо в один страшный крик:

- Вода!!

Между ними и берегом, на расстоянии сильно брошенного камня, заблестела широкой рекою гладь воды. Потрясенные, в диком ошеломлении смотрелись путники в холодное отражение луны.

- Озеро вскрылось у берегов, - охнул Лука, лицо его вытянулось, и шапка полезла на затылок. - В жизнь не попасть... Давайте всем миром гайкать... Авось лодку подадут.

- А вдруг красный раз'езд? Перестреляют.

Николай Ребров поднял жердь и осторожно зашагал в опорках по ледяной воде, ощупывая жердью дно:

- Это наледь! Иди, товарищи, - закричал он. - Это с берега снег согнало, а лед осел...