Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Оказался недостоин, чего тут. Ничего страшного. Сами понимаете, простой погонщик. Только и всего. Только и поговорить в дороге, что с самим собой. Но ее дороги были длиннее, чем те, что я исходил за всю свою жизнь. И однажды я даже подумал, что никогда не смогу разлюбить ее.

Так или иначе, ей завладел Эуремио.

Вернувшись с одного из маршрутов, я узнал, что она замужем за хозяином Лас-Анимас. Я решил, что причиной стала алчность. Или его исполинский рост. Объяснений мне всегда хватало. Но от чего мне тогда стало по-настоящему больно здесь, в кишках, где обычно и бывает больнее всего от печалей, так это от того, что она позабыла о нас – о кучке голодранцев, которые раз за разом приходили искать убежища в тепле ее взгляда. И в особенности обо мне, Транкилино Эррере, вашем покорном слуге, с которым она уже была связана объятьями, поцелуями и всем чем только можно. Хотя, по правде говоря, с голоду всякий зверь – бегом за дверь. А питалась она, прямо скажем, не очень. С одной стороны, потому, что иногда нас собиралось столько, что на всех еды не хватало, а с другой, потому что она всегда была готова отказаться от собственного куска и отдать его нам.

Потом она располнела. Родила ребенка. Потом она умерла. Лошадь сорвалась и убила ее.

Мы возвращались с крестин ребенка. Он был у нее на руках. Я не могу рассказать в подробностях, как так получилось, что лошадь упустили, потому что я шел впереди. Помню только, что лошадь была гнедая, с сероватым отливом. Она пронеслась мимо нас, как черное облако, и мы видели не столько саму лошадь, сколько вихрь, с которым она промчалась. Без седока, словно прижимаясь к земле. Матильда Архангел осталась позади, распростертая ничком, лицом в грязной луже. Милое личико, которое мы так любили, теперь почти целиком лежало в воде. Она словно пыталась смыть кровь, ключом бившую из все еще дрожавшего тела.

Но в ту пору она уже не была нашей. Она принадлежала Эуремио Седильо – единственному, кто обработал ее, как свой собственный надел. Ох, и красавица была Матильда! И не только обработал: он проник в нее гораздо дальше, чем позволяли пределы плоти. Сделал так, что она родила ему сына. Так что мне к тому времени не оставалось от нее уже ничего кроме тени или, может быть, каких-то крох воспоминаний.

Так или иначе, полностью отказаться от нее я не решился. Я пристроился крестить мальчика, чтобы и дальше быть рядом с ней, хотя бы в качестве крестного.

Вот почему я все еще чувствую, как рядом со мной проносится тот вихрь, что погасил пламя ее жизни. Он словно все еще дует. Я словно все еще слышу его дыхание.

На мою долю выпало закрыть ей глаза, полные воды. Поправить губы, искривленные страданием: той мукой, что проникла в нее и наверняка ширилась внутри по мере того, как лошадь мчалась все быстрее, пока Матильда не почувствовала, что падает. Я уже рассказывал, что мы нашли ее лежащей ничком поверх ребенка. Ее плоть начинала деревенеть и покрываться коркой: так много крови она потеряла. Глаза были открыты, взгляд обращен на ребенка. Я уже сказал вам, что она вся пропиталась водой. Не слезами, а поганой водой из грязной лужи, куда она упала лицом. И, кажется, она умерла, довольная тем, что при падении не раздавила сына, потому что глаза у нее светились от радости. Как я уже сказал, это я закрывал ее глаза, полные той же ласки, какой они были полны при жизни.

Мы похоронили ее. Губы, такие недоступные при жизни, покрывались землей. Мы видели, как она исчезала, погружаясь в глубину ямы, пока не скрылась совсем. И тут же, что твой столб, Эуремио Седильо. И я думал про себя: «Оставь он ее тогда в Чупадерос, она, надо думать, была бы все еще жива».

«Она была бы все еще жива, – говорил он, – если бы не мальчишка». И он рассказывал, что ребенку ни с того ни с сего вздумалось орать что есть мочи, а лошадь, на которой они ехали, была очень пугливой. И что он строго-настрого предупредил мать, чтобы она не давала мальчику кричать. И еще он говорил, что она без труда могла бы защитить себя при падении, но сделала все наоборот: «Она вся изогнулась, как будто хотела сделать из тела убежище для ребенка. Специально, чтобы не раздавить его. Одним словом, как ни посмотри, вина целиком и полностью на мальчишке. Орет так, что даже мне становится не по себе. И с чего я стану его любить? Он мне даром не нужен. Она могла подарить мне других детей, любых, каких бы я ни пожелал. А этот не дал мне даже насладиться ею как следует». Так он срывался и говорил то одно, то другое, что было и не понять, какие чувства вызывала в нем покойная: жалость или злобу.

Что точно было ясно, так это то, что сына он ненавидел.

Об этом я и рассказывал вам с самого начала. Эуремио начал пить. Обменивать участки земли на бингарроте. Покупал ее сначала бутылками, а потом чуть ли не бочками. Мне случилось однажды вести обоз, целиком нагруженный бочками бингарроте, предназначенными для Эуремио. На это он тратил все свои силы. На это, а еще на то, чтобы бить моего крестника, пока рука не уставала.