Печора

Новшество Рубинского было таким. Он поставил на стол свой учительский стул, забрался на этот трон и два часа просидел на нем, пока не прозвенел звонок. Странно, когдая увидел Рубинского, сидящего на своем возвышении, я возмутился, а он как ни в чем не бывало слез с возвышения, и его обступили со всех сторон дети: и Валера Чернов, и Света Шафранова, и Юля Шарова, и все другие дети, и никто из них не был возмущен, напротив, все обращались к нему с почтением, и он улыбался, отвечал на вопросы, и была меж ними такая особая доверительная доброжелательность, что я тихонько закрыл двери и удалился.

Однажды я разговорился со Светой Шафрановой. Как-то очень осторожно коснулся Рубинского. Она сказала:

— А он не злой. Смешно, когда он разыгрывает диктатора.

Я продолжал развивать самостоятельности детей, а Рубинский посмеивался надо мной. Помню, я уже добился того, что дети сами находили работу, сами организовывали труд, получали деньги, оформляли сберегательные книжки, покупали необходимый инвентарь для предстоящего похода, уже каждый из ребят побывал и в командной, и в подчиненной роли (принцип сменяемости руководства был для меня одним из главных), а Рубинский все равно посмеивался.

— Это игра, — говорил он. — Никому не нужная игра.

— То, что это игра, — это прекрасно, — отвечал, я ему. — Без игры не может быть детской жизни. И не беда, что ты этого не понимаешь. Страшное в другом. Ты знаешь, какой вред могут принести авторитарные методы, которые насаждаются в школе, и ты же не принимаешь детское самоуправление.

— Не принимаю. Нельзя ставить у власти таких детей, как Чернов или Юра Савков.

— Почему нельзя?

— Потому что они безнравственны.

— От природы, что ли?

— От безнравственного воспитания, — А кого можно?

— Никого.

— А тебя? — язвил я.

— Вот тебя уж точно нельзя, — отвечал он.

— Почему же?

— Потому что ты озабочен только своими притязаниями. Ты наслаждаешься самим собой в общении с детьми…

Я ничего тогда не смог ответить ему. Я действительно наслаждался самим собой. Мне доставляло огромную радость то, что я всецело посвящал себя детям, что они мне дороже всего, а те идеи, какие я пытаюсь с ними утверждать в этой жизни, волновали человечество на протяжении многих веков. Так почему же я не должен наслаждаться своим трудом, своим общением, своими догадками? Я ненавидел Рубинского и все же в чем-то ощущал его правоту. Ощущал, хотя и не принимал ее. Конфликт возник у меня с Рубинским в колхозе. Я руководил тремя восьмыми, а он тремя девятыми классами. И здесь я развивал со своим отрядом самоуправление, а он — авторитарность: за все отвечал сам, сам наказывал и поощрял, раздавал инвентарь и принимал работу. Все это у меня совершали ответственные, и я радовался тому, как они разрешали возникающие противоречия.

Но однажды случилась беда. Мои восьмиклассники во главе с Савковым и Черновым оказались ночью на кладбище (у них с девчонками было какое-то пари), они выдернули несколько крестов и направились в деревню, назвав свое шествие восьмым крестовым походом. В ходе расследования этого чрезвычайного происшествия выяснилось, что Чернов с крестом в руках ночью постучал в один из домов, старуха выглянула в окно и, увидев крест, говорят, упала в обморок, а Чернов хохотал так, что упал на землю, лег на спину и задрал кверху ноги: так ему было весело.

И вот теперь шло разбирательство.

Чернов стоял на середине вместе с Савковым.

— Вы хоть отдаете себе отчет в содеянном правонарушении? — спрашивал Рубинский, взяв на себя миссию главного судьи.

— А что мы сделали? Ну, пошутили. Ну, виноваты, — вот такие были ответы.

Я прервал разбирательство, потребовав, чтобы Совет коллектива, который на общем собрании был назван главным органом, разобрал происшествие и вынес соответствующее решение. Меня поддержали и Чаркин, и завуч Фаранджева.

— Они не случайно тебя поддержали, — сказал мне Рубинский, когда мы остались одни.

— Почему не случайно?

— Да потому, что они твоими руками не сплотят, а разъединят ребят.

— Почему разъединят?

— Да потому, что мы фактически натравим одних учеников на других. Где это слыхано, чтобы товарищ закладывал своего товарища! — У Макаренко тоже закладывали друг друга! Рубинский махнул рукой:

— Там совсем другое. Там как семья.

— А почему здесь нельзя, как в семье?

— Нельзя потому, что здесь не семья.

— А что?

— Здесь разные слои. Разные люди. Они никогда не объединятся. Они всегда будут жить по-разному.

— Кто они?

— Тот же Надбавцев и тот же Чернов.

— Неправда!