Печалясь и смеясь

Совершив деяние, женщины выходят из магазина. Несколько секунд толкутся в неуверенности дальнейшей жизни. Первым затухает нимб. Потом глаза. Из пасхальных они преображаются в каждодневные – злые-презлые глазауси. Не для праздника – для жизни. Шкурой чувствую, как сейчас достанется от них какой-нибудь «шляпе в очках». О подруги мои, о наш электорат…

(«Огонек», 1996 г.)

Кот, с которым хотелось поздороваться

Я надеваю брюки, полосатую тельняшку навыпуск, щеткой взбиваю волосы на левое ухо, делаю совершенно легкий мазок помадой и только тогда беру мусорное ведро. До контейнера мне шагать ровно семьдесят метров – сто сорок моих шагов. Мимо четырех подъездов, двадцать два окна на первом этаже с поднятыми занавесками. И в каждом втором кто-нибудь стоит. Смотрит, как я несу зеленое эмалированное ведро. Не специально, конечно. Просто по теории необходимости одному надо посмотреть, какая погода, другому – кого-то высмотреть вслед, третий ждет, как вскипит чайник, и глядит от нечего делать в окошко. А тут иду я… Небрежная такая, элегантная. Ведро несу, как букет цветов. Человеку и погода покажется лучше, и чай вкуснее. Он, может, даже отчета себе не отдает, что это я во всем по-хорошему виновата. Так я пыталась наполнить смыслом самые прозаические дела, которые приходится делать даже самому возвышенному человеку.

А тут появился кот…

Я такого еще не видела. Нет, вру. Видела. В передаче по телевизору, где показывали заевшуюся американскую миллиардерку, возмущавшуюся забастовкой. Она возмущалась, поглаживая громадного кота. По замыслу режиссера, это должно было обозначать, что откормленный кот тоже против забастовщиков. И вдруг вижу я такого ровно кота на крышке мусорного контейнера. А если быть точной, то не такого, а в сто раз красивее. Просто обалденный кот.

Хвост у него с крышки до самой земли свисает. Я один такой хвост видела, еще до войны, на бабушкиной горжетке. Такой рыжий, с седыми дорожками.

Вокруг морды – белоснежнейшее жабо, как у Фамусова, только белей и воздушней. А в глазах – высокомерие, как у миллиардерки.

Вытряхнула я свое ведро, застучали по стенкам консервные банки. А он так презрительно отвернулся и слегка своим горжеточным хвостом пошевелил. «Ах ты, – думаю, – зверь!» А сама безотчетно рукой к нему тянусь для установления контакта. Он так легко, изящно перепрыгивает через мою руку, стараясь ее не задеть, и усаживается на заборе с тем же высокомерием. Только теперь уже целенаправленным. На меня.

– Брысь! – сказала я ему и ушла.

На другой день складываю я в ведро вчерашние банки вместе с накопившейся и давно не сдаваемой стеклянной посудой и вспоминаю кота. «Возьму, – думаю, – что-нибудь ему». Лезу в холодильник. Отрезаю от рыбного филе кусок, заворачиваю в газету и несу это – обратите внимание – в другой руке. Прихожу. Он сидит на крышке. Я перед ним газетку расстелила, филе выкладываю. Ругаю себя последними словами, что ума не хватило у меня кусочками рыбу порезать.

– Ешь, котик! – и заглядываю ему в глаза, что занимают полморды. Зрачки в них живые, то растекаются чернотой, то почти исчезают. Такое впечатление, что они со смеху катаются.

Думаете, он посмотрел на мою рыбу? Он шевелил рыжей кисточкой на конце хвоста, обливал меня черным презрением смеющихся глаз, а потом сделал, как и в первый раз. Перемахнул через мое подношение и уже на заборе дал волю своему пренебрежению. Он смотрел на меня не мигая, откровенно, и я не выдержала.

– Ты не кот, – сказала я ему, – а сволочь. К тебе как к человеку… – Но тут я поняла, говорю что-то не то. А он мне в ответ полыхнул таким черным цветом, встал на все четыре лапы и так лениво, насмешливо выгнул спину, спрятав нос в жабо, что я почему-то подумала о том, что в отпуске давно не была, что сегодня у меня два заседания, что в моду вошли белые кофты с оборками и юбки макси. И тут надо еще прикинуть мои возможности: то ли отпуск, то ли новый наряд. А кот шел по заборной кромочке, мелькали розовые подушечки его лап, а рыжий свой натуральный хвост он ритмично перебрасывал слева направо, справа налево.

Вечером я купила себе на юбку ткань под названием «Ливерпуль».

Два дня мы с котом не встречались. На третий было прекрасное утро, капало с крыш, пахло оттаявшей землей, во всех двадцати двух окнах первого этажа были открыты форточки, брюки были еще в моде, вместо теплой тельняшки я надела трикотажную жилетку, она мне была длинна, но это было как раз то, что нужно.

Кот сидел на крышке.

– Здравствуй, кот! – сказала я.

Он слегка пошевелил манишкой.

– Вот так-то, – чувствуя полное освобождение от кошачьего презрения, продолжала я. – Ты не булгаковский кот. И даже не миллиардерский. С какой стати ты полыхаешь на меня глазами?

Кот не уходил с крышки. Он меня слушал. Чуть шевелился его роскошный хвост, чуть топорщилась манишка. Я постучала ведром по краю контейнера и в знак примирения протянула коту руку. Он отодвинулся к краю и посмотрел на меня внимательно и с интересом.

– Ну, кот, – сказала я. – Ну дай лапу.