Пчелиный пастырь

Эме оглядел площадь. Никого. Нет, вон священник переходит ее. Его предки из Реджо увидели бы в этом дурное предзнаменование. Эме скрестил указательный и средний пальцы на левой руке, чтобы доставить своим предкам удовольствие.

Когда он подошел к Эспланаде, его снова бросило в пот. Капатас ждал его в прохладной тени. Они спрятали ящик в багажник и завели мотор. Дряхлая машина тронулась с места без понуканий. В зеркальце заднего вида никого.

За городом Канигу в сиянии алых лучей далеко раскинул по равнине свою тень.

V

Немцы явились на хутор Пишо 30 июня, после полудня. Их было четверо: двое седовласых солдат, скрученный, как побег виноградной лозы, фельдфебель (он был похож на того, которого они в лагере прозвали Квазимодо) и гауптман могучего телосложения, в очках в стальной оправе.

После всего пережитого в Перпиньяне дурные вести ползли в Палальду беспрерывно. Со всех сторон. Через хохотунью Алису, через Кузнечика. Через Хосе Уэрту. Через человека с мулом и через жандармов. Эти вести оправдывали пессимизм Торрея. Среди прочих недавно были арестованы двое участников Сопротивления в Арль-сюр-Теш и убит один макизар по имени Луи Моли.

В их группе не было ни одного нелегального — по крайней мере насколько это было известно Эме. Как это ни парадоксально, но именно он окажется наиболее компрометирующей личностью, если только дознаются, что находящийся на излечении директор компьенского Дома военнопленных по приметам слишком похож на того подозрительного типа из Пор-Вандра. Откуда немцы могли получить эти сведения, равно как и те, не менее точные, касавшиеся Ома и Видаля? На это был единственный удовлетворительный ответ: от одного из тех, кто был на катере или кто знал об этом безрассудно смелом предприятии. Мысль была не из приятных.

Когда появились немцы, Капатас работал на своей второй пасеке, чуть выше по направлению к Монболо (он всегда расселял своих пчел на нескольких хуторах). Маленькая серая группа, сопровождаемая Эме, выскочила из пятнистого, как леопард, автомобиля у входа на пасеку. Под ними сияла долина, небрежно раскинувшаяся, как спящая жница. Эта пасека помещалась на плато, где вдоль опушки буковой рощи протекал родник. На двух в сером, вернувшихся из-под Сталинграда, из-под Эль-Аламейна или из Греции, симфония пчел, казалось, подействовала не слишком успокоительно. Фельдфебель с лицом, таким же странно асимметричным, как и вся его фигура, с носом, украшенным малиновой бородавкой, как-то странно хихикал (вскоре они поняли, что это был просто-напросто тик) и пролаивал свои приказы. Поблизости стоял сарай, сложенный из камней, камни все время осыпались — их расшатывали могучие корни каменного дуба метров пятнадцати высотой; грозы не пощадили его — ветви были покорежены так же, как и корни. Фрицы поставили винтовки, расстегнули куртки — все это были действия, не вызывающие тревоги, — уселись на низенькой ограде и принялись закусывать.

Капатас шел навстречу посетителям с торжественностью, подобающей властелину своей Золотой орды. Эме Лонги приготовился было пустить в ход свой посредственный немецкий язык, но капитан представился на правильном французском языке с чуть заметным металлическим оттенком:

— Капитан Герхарт Линдауэр. А вы, вероятно, господин Эспарра, повелитель этого маленького крылатого народа?

Капатас медленно наклонил голову в знак согласия.

— Я хотел бы успокоить вас относительно причин моего визита. Он не предписан приказом. Он даже не преследует военных целей. Пусть он послужит установлению между нами добрых, дружеских отношений.

Улыбку серого офицера осветили золотые коронки. Он вытащил из кармана кожаный портсигар с серебряными инициалами и протянул его Капатасу. Там лежали коротенькие душистые сигары. После некоторого колебания Капатас взял одну. Повернувшись вполоборота без особого изящества, гауптман поднес свой портсигар молодому французу.

— Сигары у нас лучше сигарет.

Рой гудел все на той же высоте, но гауптман как будто не был этим встревожен. Ветерок, дующий с Теша, шевелил листья на остроконечной, как дротик, верхушке каменного дуба.

— Прошу прощения, что приехал в сопровождении солдат. Krieg ist Krieg[97].

Майор на лошади на коровьем выгоне! Июнь сорокового!

Второй день заключения! Заносчивый оберст, казавшийся огромным на своей лоснящейся лошади, разъезжал между сбившимися в кучу на пастбище, одуревшими от жажды пленными — он тоже дымил сигарой, тоже говорил по-французски и тоже выкрикивал эту тавтологию или тевтонологию:

— Господа, Krieg ist Krieg!

Krieg ist Krieg. И притом для обеих сторон. В течение всей кампании Эме Лонги сражался, в отличие от стольких мобилизованных, для которых война была всего-навсего бесконечным бездействием. Он не испытывал ненависти. Но вот того майора с вузьерского пастбища он возненавидел мгновенно, всем существом, он возненавидел этого тевтонского всадника, хорохорившегося перед побежденными.

Но сегодняшний посетитель произнес свое «Krieg ist Krieg» более формально, другим тоном и, пожалуй, в ином смысле.