Пчелиный пастырь

Ночь была черная как уголь. Только сверкающий меч колокольни св. Иакова, казалось, хотел разрушить Великую китайскую стену. Во дворе хутора Пишо он почувствовал; что вокруг него вертится рыжий пес, и погладил его мохнатую шерсть. Славный малый этот пес… Да, да… Ты славное животное, Рыжик, и ты не станешь лаять…

В подполье, конечно…

Когда он вошел в большую залу и зажег керосиновую лампу, он тотчас почувствовал, что он не один. Из темноты вышла Алиса. В теплом свете лампы вырез ее корсажа приятно белел.

— Я должна вам кое-что сказать.

— Тогда выйдем на минутку.

— Нет. Вернее, я пойду вслед за вами. Да, да, поднимемся наверх.

Он держал лампу криво, так что она начала коптить.

— Мужчины не умеют держать лампу.

Она взяла ее у него из рук с улыбкой — на мгновение блеснули ее мелкие зубки, — и она прошла вперед, покачивая бедрами. Она ввела его не в ту комнату, где он обычно ночевал, а в другую, которая помещалась в противоположном конце коридора.

Комната была богаче обставлена, хотя и меньше, чем его, с восьмиугольными каменными плитками, с козьей шкурой вместо ковра; посредине стояла кровать, с которой сняли перину. Стены были украшены фотографиями — конечно, это были портреты членов семейства Пишо. Над валиком кровати висела старинная гравированная репродукция «Положения во гроб», от которой веяло суровостью.

Алиса поставила лампу, и абажур отодвинул мрачное изображение в полутьму. Ни слова не говоря, только улыбаясь, она со вздохом облегчения вытянулась на кровати.

— Иди ко мне, — сказала она.

Она была упругой и свежей, как персики из Валлеспира. Едва рассвело, она ушла.

Чуть позже он на минуту вышел и увидел, что в конце коридора другая дверь (дверь его комнаты) открылась. Появилось трое здоровенных парней. Они шагали осторожно; это было забавно. И конечно, один из них оступился, спускаясь по лестнице.

— God damn’![91]

— Keep guiet![92] — сказал другой.

Эме вернулся в ту самую комнату, где он так мало спал этой ночью, лег и проснулся, только когда солнце светило уже вовсю. В этот день он не видел на хуторе Пишо ни Капатаса, ни Алисы.

IV

В следующую пятницу — это было 23-го — Капатас спросил Эме, не съездит ли тот вместе с ним в Перпиньян. Капатаса пригласили в отдел снабжений, чтобы «спланировать поставки его продукции».

Около трех недель прошло с тех пор, как Эме покинул каталонскую столицу. В Паладье его ждали три письма. Одно было из военного ведомства — оно извещало его о том, что он поставлен на снабжение на базу 1215Ф78, поскольку офицерская столовая в Ретеле сгорела в июне 1940-го, а посему военная администрация просит его вновь прислать заверенные подписями документы в трех экземплярах. Второе извещало о вступлении в брак Альбера Мельмейстера. Мельмейстер женится! Третье пришло из Офлага от Таккини. У Эме забилось сердце, и он долго откладывал это письмо, написанное тонким почерком, который как нельзя лучше использовал каждое свободное местечко на открытке Kriegsgefangenenpost[93], рука его гладила влажную, ледяную бумагу, на которой стоял штамп gepr"uft[94] военной цензуры. Долгое время эти отпечатанные листки составляли для него единственную связь с настоящей жизнью. Его словно ударило в грудь. Письмо, которое напомнило ему, что «там» ничто не меняется. Сердце его осталось в песках.

Что же касается содержания письма, то расстояние придавало ему дополнительную значительность, мудрость, они наполняли неким смыслом всю эту неразбериху, в которой он теперь жил: его друзья требовали, чтобы он был счастлив за них.

Дождя давно не было. Эме вел машину, оставляя позади шлейф пыли. Они сделали крюк и заехали в Морейа, где Капатас должен был уладить одно дело со столярной мастерской. Дуб трабукайров по-прежнему стоял на своем месте. В Булу они остановились у одного содержателя гаража, у которого имелись шины. В обмен на мед, само собой. Напротив было гестапо. Довольно невзрачный пиренейский орел пребывал на своем посту. Никому не приходило в голову убрать старое объявление:

НЕ ПУГАЙТЕ ОРЛОВ

Их останавливали дважды. Первый раз их остановила французская жандармерия неподалеку от Поллестра. Жандармы проверили документы на право владения машиной и все номера, даже номер на моторе. Другой контроль они прошли при въезде в Перпиньян. Немецкая полевая жандармерия — легавые в касках и с бляхами на груди — интересовалась не машинами, а пассажирами. Стараясь забыть об этом «неприятном эпизоде», Капатас и Эме въехали в город через Сен-Годерик — отсюда бежал Эме в свой первый вечер.