Пчелиный пастырь

Вот и Зеленое кафе, напротив — Красное кафе, потом, у самого моря, — Маренда, которая фигурной скобкой растягивается до Памятника павшим. Он обходит знакомые места, но вскоре обнаруживает едва уловимые изменения. Когда он уезжал отсюда в 1939 году, он только что написал картину, на которой изобразил две повозки. Она запечатлелась в его памяти. И он снова видит фон — вогнутый треугольник слева, громада Дунского мыса. Справа — ритмическая пляска лодок, объемистые каталонские сачки для рыбной ловли, гарпуны и фонари, жеманное покачивание сетей, похожих на красный гамак, галька и парапет. Совсем близко на переднем плане, слева, задок одной из повозок. Из нее по лесенке спускается цыганка с тюком белья в одной руке, а другой держит за руку ребенка. Справа на картине, для завершения композиции, он поместил еще одну повозку, сплошной кармин. Чтобы достичь яркого блеска, он подчеркнул темно-красный кадмий мареновым лаком. Впервые испробовал он этот прием старых мастеров, который вывели из моды импрессионизм и фовизм. Этой части, очень важной для всей картины, — быть может, четверти всего холста — придавали совершенно иной характер забавные буквы на фургоне ярмарочного цирка:

СЕЗАР ПОМПОН

Край картины перерезал второе «О» надвое. Строго геометрическая композиция оживлялась благодаря тщательно выписанной арабеске — длинным полукружием арки над этой срезанной повозкой; роль этой арки исполняла резная листва платана. Майоль увидел этот холст, когда Эме работал над ним. Мэтр остановился. Эме почувствовал, что позади него кто-то стоит. Редкий художник, особенно если это художник начинающий или неуверенный в себе, доволен, когда кто-то смотрит, как он работает. Лонги обернулся и узнал скульптора. Патриарх улыбнулся, чуть приоткрывая зубы в бороде веером. Он сказал:

— Довольно сильно.

Эме пробормотал несколько слов конфузливого восхищения.

— Не надо так говорить!

Это был упрек человека застенчивого, и, чтобы прямо показать, что предметом обсуждения является не он, а молодой художник, Майоль прибавил:

— Может быть, чересчур надуманно.

И пошел по направлению к своему дому на Дунской[34]. Эме долго смотрел, как уменьшается его фигура. Что хотел сказать скульптор этим «надуманно»?.. Он понял это много времени спустя, уже в Германии. Диалог между повозками и лодками можно было истолковать как некий «сюжет». Как «идею». Как нечто литературное, а в понимании Майоля это противоречило простоте творения всецело материального.

В живописи успехи ведут вас от простого этюда с натуры — это-то до сих пор и делал Лонги — к сезанновской теме, тоже «с натуры», но превратившейся уже — в той или иной интерпретации — в сюжет, куда личность художника входит для того, чтобы стать частью этого «сюжета», особливо «великого сюжета» классицистов и романтиков, для того, чтобы, когда в один прекрасный день они столкуются как воры на ярмарке, в сюжеты, помимо гармонии форм, цвета, фактуры, проникло что-то выходящее за пределы живописи.

Майоль немало увидел с одного взгляда. Работа над картиной подвинулась вперед достаточно для того, чтобы он смог прочитать, что здесь «что-то происходило» в ту зафиксированную художником минуту, когда кочевники земли — цыгане и кочевники моря — рыбаки оказались бок о бок. Живопись во многом ушла даже еще дальше. Нелепое искажение истории знаменитыми живописцами, теми, кто вывел на сцену всех римлян времен упадка и разных «Детей Эдуарда» — истории, от которой оставался только сюжет (и какой сюжет!), сюжет гротескный, гипертрофированный, — не должно было скрывать существование другой живописи, в которой сюжет действительно имеет значение и которую ненавидел Майоль, от символизма его современников до экспрессионизма и сюрреализма, от Гюстава Моро до Кирико. Но тут живопись вступала в ту область, где царила «идея», что было равно неприемлемо и для Лонги, и для Майоля.

Эме любит вспоминать этот холст, оставшийся в Валансьенне. Он снова увидел его месяц назад — холст был покрыт пылью. Куда девалась его ярко-красная лессировка? Он протер картину мягкой губкой. Краска сверкала, как фанфара на городском празднике под платанами. Он бережно тронул ее вытянутой рукой и снова увидел эту встречу дорог морских и земных, эту зелень, и лодки, и чаек, оспаривающих свои владения у голубей. Это было именно то самое, чего он искал всегда, и то, что старик своим орлиным взглядом сумел разглядеть и так кратко определить — чувствительную геометрию, гармонию сердца и разума.

И это надо было не воссоздавать вновь, но вновь обрести. Повторить тот же самый мотив было невозможно. У повозок были теперь расплывчатые формы воздушных масс и линий ветра, проносившегося над настоящими лодками и над Дуном. Они исчезли вместе с дерзкими цыганками и их орущими детьми. Gone with the wind Circus Cesar Pompon…[35]