Пчела-плотник

В первый и последний раз. С уверенностью, что его случай типически отличается от всех подобных, в законном браке со своей почти первой женщиной Наташей он проживет сто лет и, исполняя завет автора «Алых парусов», умрет в один с нею день.

Если бы честному и беспорочному молодожену намекнули на то, как будут использованы заросли сакуры через 7 лет, он бы даже не возмутился, рассмеялся в лицо предсказателю.

А если б предрекли нечто более радикальное…

Если бы объяснили, что именно, как и когда будут проделывать с ним некоторые представительницы пола, который русские классики рисовали нежным, светлым и имманентно непорочным – вроде вечной Наташи Ростовой на 1-м балу – добропорядочный Юра сказал бы, что повествователь пересмотрелся порнографии самого низкого пошиба… Хотя в те годы не видел никакой порнографии вообще.

Тогда все виделось чистым и неизменным на весь остаток лет, которых оставалось много.

Увы. Паруса бывали алыми только в романтических сказках, не имевших ничего общего с жизнью реальных людей.

Реальными оказались плохой коньяк в бутылке, и в голове – толпящиеся мысли о женщинах, которые не хотелось выпускать.

Рюмки – 6 штук в белой картонной коробке, разделенной крест-накрест перегородками – были хрустальными. Бороздки украшали их крутые гладкие бока. Само стекло было качественным: облучение кварцевой лампой, имевшейся в обиходе для лечения всех болезней, вызывало плотное фиолетовое свечение, говорящее о достаточном содержании свинца – но исполнение оказалось аховым. Скорее всего, изделия относились ко 2-му сорту, иных в позднезастойные времена не могло появиться в убогом магазине «Хрусталь» их провинциального города: бороздки были прорезаны вкривь и вкось, а в одном месте – даже насквозь. Причем, словно в насмешку, бракованная рюмка при сервировке попала к ее непьющему дарителю, чем вызвала общий смех беззаботной компании, сидевшей за круглым дубовым столом, покрытом белой крахмальной скатертью, в его 4-комнатной родительской квартире с потолками в 3 метра…

Бракованное изделие Юра обменял на следующий день: друг сунул чек в карман, но выкинуть не успел – скатерть давно истрепалась, стол был продан, квартира была разменяна, оставшаяся часть бесследно сгинула в перипетиях бизнеса.

Жена же…

Молодая, высокая и самодостаточная Наташа – о ней не хотелось вспоминать.

А вот рюмки сохранились.

Причем полным комплектом.

Подражая англичанам, обедавшим с хрусталем при крахмальных салфетках на столовом серебре и среди песков Египта и в дебрях Индии, Андрианов привез их сюда, использовал всякий раз по любому случаю. Но даже за многие годы здешний распитий не удалось разбить ни одной.

И было естественным достать такую на свой одинокий день рождения.

Он поднял рюмку и, задержав дыхание, чтоб не слышать запах дешевого коньяка, опрокинул в себя жгучую жидкость.

Поперхнулся до слез, проглотил с трудом и опять посетовал, что икра оказалась несъедобной. Ведь он, по жизни не любя намазывать бутерброды и собиравшись черпать ее чайной ложкой, даже не прихватил какого-нибудь хлеба на закуску.

Наверное, стоило с икрой прихватить еще банку каперсов: при полной несовместимости с коньяком, их острый вкус забил бы отвратительный спиртовый вкус этого родного пойла. Но о том смешным казалось даже думать; искать их в «Перекрестке» было бы все равно что требовать презервативы в аптеке Ватикана. И даже альтернативные плоды: зеленые оливки и черные маслины – убогий магазин предлагал в прозрачных консервах, на которые не хотелось смотреть.

Правда, на кривоватой яблоне, единственной уцелевшей от родительских забот, краснели созревающие плоды. Но Андрианов яблок не любил и никогда не ел, разве что баловался незрелыми плодами в раннем детстве.

«В раннем детстве»…

Кажется, Юрий Иванович подумал так громко, что слова можно было услышать.

Но услышать их не мог никто; стоял понедельник, день отдыха соседей-навозников. Начало недели тут отмечалось отсутствием воды для полива: насос отдыхал, общая цистерна мгновенно пустела, а индивидуальные бочки были украдены у всех поголовно минувшей зимой. Очередной страшной зимой страшного 21-го века, когда сдатчикам металлолома уже не хватало медных троллей, каждую ночь срезаемых в городе.

Правда, сейчас прошло время поливать, настало время собирать – но кругом все-таки было пусто.

Андрианов налил 2-ю рюмку и, прислушиваясь к ощущениям первого хмеля, поднял голову к старой черемухе, что росла у края террасы.

Черемуха он помнил с детства; она вымахала невесть как на его глазах и состарилась вместе с ним. Состарилась не как дерево, а как человек – полностью, безнадежно и необратимо.

О том говорили напоминающие гнилой горох стручки, что свисали с ветвей вместо полновесных антрацитовых ягод.

И какая-то отвратительная шелуха, сыпавшаяся на покосившиеся бетонные плиты.

Мысли о старости и о давно умершем детстве сорвали ненужные, жалкие в своей тупиковости воспоминания.

* * *

Детство было долгим и разным.