Паводок

Скотина может пастись на верхнем участке. Коровы, понятно, останутся недоены, но забрать их с собой в Хёугер невозможно. Я выпустил кур на лужайку, а коров и телят погнал в гору, к крепости. Огромные черные тучи наплывали с севера на долину. Скоро хлынет дождь.

Мамаша снимала с сушилки белье, причитая:

— Мы лишимся всего, что имеем. Всего, что нажили.

— Нет, Йёрстад наверняка выдержит паводок.

— А после? Когда вода спадет? Что тогда?

— Вернемся и все отстроим.

— Отстроим? На какие шиши? Деньги из воздуха не возьмешь!

— На страховку.

Она тревожно взглянула на меня.

Я греб по затопленному участку, возле первых водоворотов повернул лодку и, отчаянно налегая на весла, направил ее к саду. Вот и яблони — подплывая к крыльцу, я заметил, что киль цепляет за траву. Выпрыгнул на ступеньки, зачалил лодку за перила. У Тросета в доме я не бывал с той осени, когда он упал с лестницы и здорово расшибся, но, едва войдя в сени, я сразу узнал запах линолеума, сырой одежды, залежавшейся и оттого заплесневевшей, тяжелый смрад пригоревшего свиного сала, пережаренных котлет и тушеной капусты, въевшийся в стены. В комнате все та же мебель, что и в семидесятые годы. На полу три высоченные стопки мелхусского «Курьера». Я знал, что Тросет обожает новостные программы. Окна его светились голубым с пяти вечера и до окончания передач НГРТ[5]. Много раз я видел, как он сидит и смотрит репортажи о молодежной преступности, о покушениях на черных президентов, о поножовщине в Алжире, о пассажирских самолетах, которые взрывались и падали на жилые кварталы. Вся на свете мерзость и злоба не где-нибудь, но в комнате этого человека, который никогда не умел общаться с людьми. Вечер за вечером Тросет сидел в ушастом кресле и глазел на экран, тяжело, со скрипом ворочая мозгами. Взгляд переключался с националистов на антирасистов восточной ословской окраины. Произвол в трехстах километрах отсюда. Однако ж совсем рядом.

Я поднялся на второй этаж, глядя на поблекшие семейные фотографии, развешанные по стене. Тросет в лесу со своим отцом. На стадионе, с копьем в руках. Братья, которые шпыняли его, будто кутенка. Тросет с женой. Я почти забыл, как она выглядела, помнил только, что была она какая-то бесцветная, унылая. Сейчас, на лестнице, мне вдруг подумалось, как это иные женщины умудряются растерять всю свою особинку. Йенни или Марит куда-то исчезают, вместо этого появляется безликое серое существо, измученное заботами и разочарованиями. Вот такой была и жена Тросета. Взойдя по лестнице, я заглянул в первую комнату — никого, лишь диван да транзисторный приемник. В конце коридора виднелась приоткрытая дверь. Я постучал, глянул внутрь. Он сидел за столом, спиной ко мне, и смотрел в окно. Вокруг высились горы журналов и газет. Наверняка не одна тыща номеров. «Актуэл», «Норшк укеблад», «Де бесте», «Фамильен», «Криминалшурнал», «Форбрукер-раппортен», «Бил ог мотор», «Аллерш», «Факта» — великое множество газет и журналов, памятных мне с семидесятых и восьмидесятых годов. И среди этих пыльных гор, среди портретов Харалда Тюсберга, Йона Эйкему, Андерса Ланге, Норы Брукстедт, королевы Сони и Турид Эверсвеен сидел Тросет, повесив голову, как потерпевший кораблекрушение мореход на сиротливом островке из выцветшей бумаги.

Он повернул голову, посмотрел на меня.

— Чего тебе надо?

— Ты на реку глядел?

— Я ничего не сделал, — пробормотал он.

— А разве я сказал, будто ты что-то сделал?

Тут запах был сухой. Наверно, так пахнет всё, что за долгие годы стерлось из памяти. То, чем люди когда-то занимались, но уже запамятовали или перестали интересоваться.

— Глянь в окно, — сказал я.

Он потер нос, привстал, наклонился вперед, посмотрел.

— Что ты там видишь?

— Белку, — ответил он, не отводя глаз от окна.

— Какую еще белку?

— Обыкновенную, рыжую.

Настала тишина. Тросет опять сел, откинулся на спинку стула. Я выглянул в окно, но никакой белки не увидел. Обвел взглядом комнату. В углу, за кучей газет и журналов, стояла на мягком сером табурете старая черная пишущая машинка. Над стертой клавиатурой поблескивали золотые буквы: «Ундервуд».

Тросет шмыгнул носом.

— Я ничего не сделал.

— Само собой. И я тоже. Сказал ведь.