Паводок

Неожиданно я заметил мать и Юнни. Они стояли наверху, возле каменной ограды. Я помахал им рукой, и они стали спускаться вниз. Юнни отворил калитку. Мать подошла ко мне, скрестила руки на груди.

— Приезжали за тобой, — сообщила она.

— Кто был в машине?

— Туве Бакке да Ролф.

— Вы потому и рванули в лес?

— Ничего мы не рванули. Юнни кого-то углядел наверху, возле ограды. Мы и пошли туда.

— С какой стати там кому-то торчать?

— Почем я знаю. Он сказал, что углядел кого-то.

— А чего они за мной приезжали?

— Собаку Трёгстадову нашли. Удавил ее кто-то.

— Сучку его? Сеттера? Удавили?

— Струной от пианино.

Минуту-другую я молчал.

— А у нас пианино в сенном сарае, — пробормотала она.

— Сам знаю. Ну и что?

Она смотрела на меня с мягким сочувствием. Терпеть не могу этот ее взгляд.

— Пожалуй, надо нам вместе сходить в сарай и проверить, все ли струны на месте в этом треклятом пианино.

— Зачем? — быстро сказала мамаша. — Я тебе верю.

— Нет уж, пойдем проверим!

Она отпрянула, словно я кулаком на нее замахнулся.

— В чем дело?

— Ни в чем, — прошептала она.

— У меня и в мыслях нет драться, — сказал я.

Она снова отпрянула, даже глаза зажмурила.

— Не надо так! — воскликнул я.

Мать опрометью бросилась к курятнику — она всегда спасалась в курятнике, если попадала в затруднительное положение.

Отперев дверь, я прошел на кухню, достал щучье филе, порезал на куски. Не мог я взять в толк, кому понадобилось красть собаку да еще и душить ее. И если уж хотели подставить меня, то почему выбрали струну от пианино? Никто ведь не знал, что у нас в сарае стоит старое пианино. Впору поверить, что Терье по дурости сам все это устроил, но я-то знал, как он любит своих собак.

Я сложил кусочки филе в кухонный комбайн, полил сливками, добавил кукурузной муки, чуток оливкового масла, мелко порубленной петрушки и кориандра, рыбного бульона, имбиря и чесноку. Несколько лет я поставлял биточки Ларсу Гундерсену из Рыбного центра, пока не выяснилось, что он мухлюет с расчетами, и лавочку не прикрыли.

— Ты испугался, когда они явились? — спросил я, выключив комбайн.

Юнни помотал головой. Я повторил вопрос. Он кивнул.

— Ну и зря. Это пустяки. Они просто хотели задать мне пару вопросов. Никуда я не денусь.

Вооружившись ложкой, я начал формовать биточки. Все-таки готовка здорово помогает. Я выложил первый биточек на сковороду. Он зашипел, по кухне разнесся аппетитный запах. Мамаша наверняка стояла в коридоре. Я не слышал ни ее дыхания, ни шороха движений, но точно знал: она там.

В этот вечер я и увидал возле крепости какого-то человека. Он стоял на опушке леса, причем не с пустыми руками. Уже смеркалось. Едва я подошел кокну, он встрепенулся, прошагал вдоль каменной ограды к лесу и исчез за деревьями. У меня не было уверенности, что это мужчина, просто чутье подсказывало. Я оглянулся. Мамаша с Юнни смотрели по телику сериал о крупнейших цунами нашего столетия.

— Пойду прогуляюсь, — сказал я и вышел, прихватив с собой карманный фонарик.

На улице по-прежнему было тепло и сыро. Несколько часов уже такая духотища, что разрядить ее могла бы разве только свирепая гроза. Я поднялся по склону к каменной ограде и двинул вдоль ограды дальше, к крепости. На траве за оградой валялись обертки от шоколада, несколько бумажных стаканов от макдоналдсовской кока-колы и пустая упаковка из-под таблеток от головной боли. Я присел на корточки, подобрал обертки от шоколада. Так-так, стало быть, тут сидел какой-то сладкоежка, у которого болела голова, лопал шоколад и пялился на нас. Я глянул вниз, на дом. Гостиная видна как на ладони, мамаша с Юнни по-прежнему смотрят телик. Ну скажите на милость, зачем в окна-то пялиться? Ничего интересного там не увидишь. Мамаша, Нина, Юнни да я сам — бродим по дому, ссоримся, в картишки играем. Недруги у меня, понятное дело, есть, только вряд ли кто из них станет подглядывать. Я подобрал стаканы и упаковку от таблеток, направился к дому. С другой стороны, может, всё из-за Нины? Может, это какой-нибудь ухажер, которого она отшила. Или которого она вообще не знает. Или обиженный на нее. Или робеющий с ней заговорить.

У моста, на той стороне протоки, в вечерних сумерках стоял Тросет со своей мерной рейкой. Опять проверяет уровень воды. От его долговязой сутулой фигуры, тычущей рейкой в воду, веяло печалью, на ней словно лежала печать однообразной и никчемной жизни, которая близится к концу. Я поднялся на насыпь и окликнул:

— Тросет!

Он выпрямился, посмотрел на меня. Я помахал рукой и крикнул:

— Духотища!