Павильон на холме

Это трио южных типов представляло поразительный контраст с грязной черной улицей захудалого поселка и с темно-серым небом пустынного северного побережья. Мое прежнее недоверие к словам Клары получило удар, от которого ему не пришлось оправиться, но я должен был сознаться, что тогда же сам подпал под влияние «итальянского террора».

День уже клонился к вечеру, когда, дочитав нужные мне газеты и возвратив их священнику, я благополучно тронулся по дюнам в обратный путь. Никогда не забуду этого вечера и этой ночи! Погода резко изменилась, подул сильный и холодный ветер, гудевший даже в короткой траве, по которой я шел; над морем поднялись густые тучи, точно цепь высоких, темных гор, скоро полил дождь, как из ведра, перемежаясь с бурными порывами ветра. Трудно было вообразить более скверную погоду, и, – отчасти под ее влиянием, но главным образом после всего того, что я прочел, видел и слышал, – мои нервы совсем расшатались, и мысли были также мрачны, как окружающая непогода.

Из верхних окон павильона можно было видеть дюны по направлению к Граден-Уэстеру на очень большое расстояние. Чтобы остаться незамеченным, я не пошел кратчайшей дорогой, а стал держаться больше берега, чтобы, дойдя до песчаных холмов близ павильона, завернуть по оврагам к своему лесу. Солнце уже совсем близилось к закату, прилив только что начинался и не покрыл еще опасных песков. Удрученный своими новыми мыслями, я мало обращал внимания на дорогу, но вдруг меня поразил вид следов человеческих ног на песке. Следы шли по одинаковому направлению с моим путем, только еще ближе к береговой линии. Я сразу убедился – и по размерам совершенно свежих отпечатков на песке, и по общему от них впечатлению, – что эти следы не принадлежат никому из живущих в павильоне, а из того, что следы шли слишком прямо и совершенно близко подходили к опаснейшим пескам, – я вывел заключение, что они принадлежат чужеземцу, не знающему вообще местности и, очевидно, даже не слыхавшему о страшной репутации Граденской топи.

Шаг за шагом я выследил путь этого чужеземца на протяжении приблизительно четверти мили. На юго-западной границе топи следы сразу исчезли. Очевидно, что тот, кто бы он ни был, несчастный вступил в топь и был ею засосан. Пара чаек, бывшая, быть может, свидетелями его гибели, кружилась над этой новой могилой, испуская свой обычный печальный писк. В эту минуту солнце, разорвав последним усилием завесу облаков, озарило темным пурпуром безобидную на вид гладь морских песков. Некоторое время я неподвижно стоял, вглядываясь в это место гибели, стараясь угадать, сколько длилась трагедия, кричал ли несчастный, могли ли его крики быть услышаны в павильоне… Я чувствовал, что дух мой совершенно потрясен, путаются мысли, теряется бодрость, над всем восстает зловещий призрак смерти. Однако я взял себя в руки и собирался удалиться, как вдруг чайка, смелее остальных, бросилась, точно шлепнулась, к краю берега, снова взлетела высоко и затем начала летать над самым песком. Следя за ее полетом, я увидел мягкую черную поярковую шляпу, слегка конической формы, такой же как у итальянцев, которые собрались в Граден-Уэстере.

Помнится, – хотя я не вполне уверен, – что я не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть. Ветер гнал шляпу к берегу, и я подошел к самому краю топи, чтобы ее поймать. Тут снова прилетела чайка, схватила было шляпу, но порыв ветра вырвал ее из клюва и отбросил на несколько сажен дальше, уже на твердый берег. Понятно, с какой жадностью я набросился на эту шляпу. Видно, что она успела уже достаточно послужить своему владельцу и была более груба или более засалена, чем те, которые я днем видел на улице. На красной подкладке была напечатана фирма продавца, – имя его я забыл, – и город Venedig. Как известно, это имя, которое дали австрийцы прекрасной Венеции и всей ее области, когда она находилась под их владычеством.

Я был совершенно поражен. Мне даже показалось, что передо мной стоят живые итальянцы. В первый раз в жизни и, смею уверить, в последний я был охвачен тем, что называется паническим страхом. Прежде я не мог себе даже вообразить такой вещи, которой я устрашился бы, теперь я чувствовал, что у меня сердце упало, ум не в состоянии работать, тело дрожит. А предстояло еще отправиться в лес, в мою одинокую, ничем не защищенную пещеру. С большими колебаниями, с большой неохотой я пошел.

Там я поел немного холодного супа, оставшегося с прошлого вечера, так как огонь разводить я не решался. Скоро я совершенно пришел в себя, отогнал мнимые страхи и спокойно улегся спать.

Сколько я спал, – как ни старался, не мог припомнить, – но внезапно я был разбужен потоком света. Я проснулся, точно от удара, и в одно мгновение приподнялся на колени, но свет исчез так же быстро, как появился. Кругом была кромешная тьма и в этой темноте раздавался лишь невообразимый рев бури.