Павел Мочалов

Мочалов вздрогнул всем телом, и на его лице, за минуту счастливом, выразилась мучительная, безысходная тоска. Он молча сошел со ступенек и сел в карету.

Стоящий тут же М. С. Щепкин с каким-то ожесточением плюнул вслед уехавшей карете и вполголоса проговорил:

— О, злая баба! Заест она человека.

Сохранились рассказы, рисующие Мочалова в домашней обстановке. Так, режиссер Соловьев вспоминает, как он отправился к Мочалову — это происходило уже в сороковых годах — по поручению М. Д. Львовой-Синецкой: она очень хотела, чтобы Мочалов, давно не появлявшийся на сцене, участвовал в ее бенефисе.

Мочалов жил тогда вместе с Бажановыми в довольно большом доме. В темной прихожей Соловьев разбудил задремавшего слугу, которого Павел Степанович называл своим Лафоре — по имени той знаменитой кухарки Мольера, которая являлась первой слушательницей новых пьес великого комедиографа. «Лафоре» пошел докладывать Мочалову о приезде гостя. Через несколько минут одна из комнат осветилась, Соловьев вошел в залу, потом в гостиную. В комнатах было очень холодно, веяло чем-то нежилым, неласковым. Вскоре вошел Мочалов, опираясь на плечо «Лафоре».

Он очень похудел, его волосы в беспорядке падали на лоб, глаза горели лихорадочным огнем, руки и ноги тряслись. Он тяжело опустился в кресло.

Соловьев извинился, что обеспокоил его.

— Помилуйте, — ответил Павел Степанович, — какое беспокойство. Да я душевно рад, что, наконец, слышу голос живого человека. Ведь я все один.

— А разве ваше семейство… — начал было Соловьев, и запнулся.

При этих словах Мочалов судорожно подернул плечами, в глазах блеснул какой-то странный огонь, и бледные худые губы сложились в горькую улыбку.

— Мое семейство, — сказал он после паузы, — мое семейство — там, — и он указал рукой на верхний этаж. — Но вот, — продолжал он, — уж несколько дней я никого не вижу. Верно чем-нибудь заняты… А впрочем, что же за удовольствие сидеть с больным… Один только «Лафоре» меня терпит.

Сказав это, он облокотился на стол и опустил на руку голову, потом вдруг ее поднял и, потирая пальцами по столу, сказал:

— Посмотрите, каким богатым ковром покрыт мой стол.

На столе лежала густым слоем пыль. В голосе Мочалова звучало столько глубокого горя, столько душевной тоски, что невозможно было его слышать без сердечной боли. Сцена эта была невыносима тяжела.

Соловьев передал поручение Львовой-Синецкой.

— При всем желании, — ответил Мочалов, — едва ли буду я в силах играть. Вы сами видели, в каком я положении.

Судя по другим воспоминаниям, Соловьев вряд ли в чем преувеличил, рисуя эту безрадостную картину домашнего быта великого трагика.

Конечно, бывали и более радостные дни. Мочалов, много болевший в эти годы, оправившись от недуга, оживлялся. Приглашались ближайшие друзья, устраивались литературные чтения. Родители известного художника Маковского и молодой профессор С. Я. Юрьев бывали частыми гостями Мочалова. Пели Маковская и сестра режиссера Куликова — П. И. Орлова, артистка Малого театра.

Любимой вещью Мочалова была песня «Долюшка».

Дочь П. С. Мочалова в своих воспоминаниях, есте-ственно, всячески смягчая мрачные картины домашнего быта, беря под защиту и свою мать и деда (И. А. Бажанова), передает подробности обычного дня Мочалова. Вставал рано, часа в четыре-пять утра. Пил у себя в кабинете чай. Часов в девять отправлялся на репетицию. Всегда пешком. Когда не был занят в театре, гулял, иногда заходил в «Литературную кофейню» — выпить чашку кофе. В кофейне встречался обычно с водевилистом Ленским, товарищем по сцене, и певцом Бантышевым. Посидев с ними, шел в ряды, навещал знакомых купцов. В час обедал, после обеда отдыхал. Вечером, если не был в театре, сидел дома. В кабинете читал дочери своих любимых поэтов — Байрона, Пушкина; читал Жорж-Занд в подлиннике. Очень любил Виктора Гюго и декламировал — по-французски — его стихи.

Его как-то особенно трогал и умилял поэт Козлов. С особым выражением и чувством декламировал он известное стихотворение — перевод И. И. Козлова «На погребение английского генерала сира Джона Мура».

Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы его хоронили,
И труп не с ружейным прощальным огнем
Мы в недра земли опустили —

начинал он торжественно и тихо. Потом голос его креп и в полутьме кабинета лилась эта чарующая мелодия мочаловского голоса.

Твой одр одинокий в чужой стороне
Родимые руки постлали.
Еще не свершен был обряд роковой
И час наступил разлученья.
И с валу ударил перун вестовой
И нам он не вестник сраженья.
Прости же, товарищ! Здесь нет ничего
На память могилы кровавой,
И мы оставляем тебя одного
С твоею бессмертною славой.