Павел I

«Приёмы у князя Платона происходили ежедневно в 11 часов утра… Вся улица[70] была полна каретами и экипажами самого разнообразного вида… В начале 12-го часа двери кабинета широко растворялись, Зубов входил в комнату небрежной походкой и, сделав общее приветствие легким кивком головы, садился к туалетному столу. Он был в лёгком халате, из-под которого видно было бельё. Парикмахер и лакеи приносили парик и пудру, а все присутствующие старалась уловить его взгляд и обратить на себя внимание всесильного фаворита. Все почтительно стояли, и никто не смел проронить ни слова, пока князь сам не заговорит. Нередко он всё время молчал, и я не припомню, чтобы он когда-нибудь предложил кому-либо стул… В то время пока причёсывали князя[71], его секретарь Грибовский[72] приносил бумаги для подписи. Окончив причёску и подписав несколько бумаг, Зубов одевал мундир или камзол и удалялся во внутренние комнаты, давая знать лёгким поклоном, что аудиенция окончена. Все кланялись и спешили к своим каретам».

Так делались дела и вершились судьбы на излете Екатерининского царствования. Столичный молодой щёголь (в 1795 году ему исполнилось двадцать восемь лет) восседал на вершине властной пирамиды и принимал решения, почти все из которых его коронованная обожательница одобряла!

Князь Адам зафиксировал одну отличительную черту настроений столичного общества, где господствовали весьма раскрепощенные нравы; всё и все подвергались обсуждению и осмеиванию. «В обществе этом, — констатировал Чарторыйский, — никого не щадили, не исключая и Цесаревича Павла; но едва произносилось имя Императрицы — все лица делались серьезными, шутки и двусмысленности тотчас смолкали». Все прекрасно знали, что Екатерина не забывает и не прощает никакой критики или даже острот по своему адресу. А Цесаревич? Он — далеко, он — безвластен, а мать его терпеть не может. Поэтому он — желанная мишень…

Павел Петрович был осведомлен о настроениях столичного света, о нравах, утвердившихся в управлении. Ведь куда ни глянь, везде непорядки, нераспорядительность, лень, безделье, воровство и разврат. Дошло то того, что офицеры гвардейских полков являлись на полковые смотры в шубах и даже в муфтах! А разговоры какие в салонах велись: оторопь брала. Когда в 1793 году пришло известие, сначала о казни Людовика XVI, а в конце года, о казни Марии-Антуанетты, то находились в Петербурге разгорячённые головы, которые, не стесняясь, ёрничали на сей счёт. Обсуждали, чуть ли не смехом, как выглядела и в какую корзину скатилась из-под гильотины голова Короля, в каком «неопрятном» туалете взошла на эшафот несчастная Королева!

Распущенные придворные нравы рождали «дам и кавалеров», у которых ничего святого в душе, которые не ведают Страха Божия. Это всё безбожие, это всё коварные якобинцы, некоторые из которых пробрались на самый верх. Один из них — невыносимый Лагарп — воспитатель и наставник сына Александра, его ближайший друг! Однажды Павел не выдержал и задал сыну убийственный вопрос; «Этот грязный якобинец всё ещё при Вас?» У Александра от неожиданности подкосились ноги; в обморок он, правда, в этот раз не упал, но потом долго не мог прийти в себя.

Екатерина злословия и острословия по адресу коронованных особ не поощряла; о судьбе Короля и Королевы в её кругу говорить не дозволялось вообще. В других же домах Императрица «свободе мнений» не препятствовала. Её куда больше, чем история Бурбонов, занимала история Дома Романовых, и в первую очередь проблема престолонаследия. Шли годы, но от своей заветной идеи — отрешить Павла от видов на Престол — она не отказывалась, до самой смерти. Она вела себя так, как будто Павла не существовало вообще; ну жил там где-то в Гатчине несмышленый младенец, какой с него спрос. Ни один вопрос государственной важности с ним не обсуждала и ни к каким делам государственным не допускала. Пусть там марширует со своими гвардейцами, и того с него довольно!

Самолично Екатерина II решала и вопрос о женитьбе своих внуков Александра и Константина; мать и отец к этому делу никак причастны не были. Для Александра Императрица подобрала «пристойную» партию в Германии, в Доме Баденском. Ей приглянулась тринадцатилетняя принцесса Луиза (Луиза-Мария-Августа, 1779–1826), которая в октябре 1792 года, в сопровождении небольшой свиты и своей младшей сестры, прибыла из Карлсруэ в Петербург. Жениху в тот момент едва минуло пятнадцать лет, но всемогущая бабушка не считала столь юный возраст препятствием для брака. Принцесса всем при Дворе понравилась, но больше всех Императрице. Когда они стояли рядом, Александр и Луиза, то Екатерине казалось, что перед нею Амур и Психея.

Отца и мать познакомили с будущей невестой сына через три дня по прибытии Луизы в Петербург, Павел был отменно любезен, а Мария Фёдоровна осыпала принцессу ласковыми словами, вела себя с ней, как с дочерью. Однако Елизавета дочерью не стала, и Мария Фёдоровна в том совсем не виновата.