Павел I без ретуши

Генералиссимус, несколько поправившись, двинулся в путь; он узнал о своей опале в Риге и был глубоко огорчен ею. Так как ему не было запрещено явиться в С.-Петербург, то он прибыл туда, так сказать, инкогнито. Он скромно остановился у своей племянницы, жившей в одном из зданий, прилегавших к дворцу. Так как указ, объявлявший его опальным, был опубликован во всеобщее сведение, то никто не осмелился явиться к нему для выражения своего сочувствия и почтения. Скорбь обострила его болезнь, и он велел позвать приходского священника, чтобы причаститься Св. Тайн. Император, узнав, что болезнь Суворова ухудшилась, послал камергера справиться о состоянии его здоровья; друзьям разрешено было навещать его; от него никто не слышал ни жалоб, ни ропота; он мужественно и спокойно ждал смерти и, помолившись за благоденствие империи, тихо скончался через шестнадцать дней по прибытии в С.-Петербург. Его смерть казалась всем великим бедствием; она повергла в ужас всех русских. Узнав о ней, император сказал своим приближенным: «Вот герой, отдавший дань природе; его неповиновение причинило мне горе, потому что заставило завянуть его лавры». […]

Набальзамированное тело было выставлено с открытым лицом в продолжение четырех дней на парадном ложе, вокруг которого на табуретах, покрытых парчой, виднелись шпага и фельдмаршальский жезл, усыпанные бриллиантами, дар Екатерины И, и все ордена, которыми был пожалован герой. Зал, где покоилось тело, был обтянут черной материей, и в нем горело множество свечей. Простонародье и знать направлялись туда поклониться его праху; толпа не убывала в течение всех четырех дней. Я видел его; он походил на спящего. Когда императора спросили о церемониале при погребении, то он ответил: «Пусть ему окажут те же почести, как фельдмаршалу Румянцеву[74]». Ответ этот рассматривался как продолжение опалы, ибо звание генералиссимуса и громкая слава Суворова заставляли ожидать более пышного церемониала. […]

День похорон Суворова был днем траура для всего С.-Петербурга; знать и простонародье собирались толпами на пути погребального шествия; улицы и окна были полны зрителей. Сам император показался на коне с немногочисленной свитой на углу одной улицы.

Конные и пешие городовые шли впереди; три батальона пехоты шли по бокам и сзади погребальной колесницы, покрытой парчой и запряженной шестеркой лошадей в черных попонах; многочисленное духовенство шло перед колесницей; офицеры несли ордена усопшего; двенадцать пушек с отрядом артиллеристов следовали за телом; несколько министров и придворных вельмож шли пешком в глубоком трауре вслед за колесницей вместе с родственниками генералиссимуса. Я был свидетелем этого погребального шествия; все лица выражали ужас и скорбь. Такова была кончина этого славного героя! Нет никакого сомнения, что огорчение, причиненное ему опалой, ускорило его смерть.

Двор императора

Из «Юношеских воспоминаний» Евгения Вюртембергского:

…тетушкин кабинетец, который находился в отдаленнейшем уголке дворца [Михайловского замка]… внезапно сменился величественным зрелищем залы, или, скорее, длинной галереи, где каждое воскресенье собирались военные чины двора. Офицеры всех гвардейских полков и высший генералитет выстраивались по чинам, и мне было назначено самое первое место. Возле меня стояли трое братьев Зубовых — Платон, Валериан и Николай; за ними много других генералов, к ним примкнул и Дибич. Ближе всех к противоположным дверям, откуда ожидался император, стояли все вновь произведенные в чины, все имеющие принести за что-либо благодарность и новички, ожидавшие представления… Немного спустя вошли великие князья и стали впереди офицеров своих полков; затем граф Пален сделал смотр всему представляемому персоналу и, в ожидании императора, поместился во главе его.

Лишь только распахнулись двери, слово «Государь!» пробежало по всему собранию и заставило всех инстинктивно вытянуться в струнку. […]

Как только император удалился из аудиенц-залы, тотчас все хлынуло в покои, где собрались для парадного представления дамы и где я должен был ожидать великих князей Александра и Константина, покуда еще занятых своей службой, чтобы вместе отправиться в сборную комнату царской фамилии.

Тут-то я имел случай наглядеться на этот блестящий, очаровательный кружок, и восхищение, в которое он поверг меня, совершенно изгладило из моей памяти неприятные часы раннего утра. Никогда не виданное великолепие туалетов поразило мои взоры, и высокое понятие дало оно мне о блеске русского двора и о несметном богатстве русских вельмож. Глядя на изящные формы дам и на их своеобразные костюмы, сверкавшие золотом, серебром и драгоценными камнями, я приходил к убеждению, что здесь обычаи давно прошедших веков и новейший вкус сочетались в общее стремление доставить красоте, к какому бы виду она ни принадлежала, подобающую ей дань удивления.

Из «Путешествия в Петербург» Жана Франсуа Жоржем: