Павел I без ретуши

Великий князь являлся при дворе только на куртагах; на малые собрания в Эрмитаже его не приглашали: мать удаляла сына, когда хотела предаваться непринужденной веселости. Он не имел голоса в воспитании своих детей… Придворные фавориты оскорбляли его в его родительских правах, так как им приписывал он, и часто не без основания, то, что делала его мать. Можно ли порицать его за это душевное настроение?

Из дипломатического донесения Сабатье де Кабра от 20 апреля 1779 г.:

Императрица, которая жертвует для приличия всем остальным, не соблюдает никакого в отношении к сыну. Для него у нее всегда вид и тон государыни, и она часто прибавляет к этому сухость и обидное невнимание, которые возмущают молодого великого князя. Она никогда не относилась к нему как мать; перед нею он всегда почтительный и покорный подданный. Заметно, что эта манера, неприличная и жестокая, происходит исключительно от ее сердца, а не от того, чтобы она желала дать ему строгое воспитание. Она оказывает сыну только те внешние знаки внимания, которые вынуждаются необходимостию.

Из воспоминаний Фридриха Цезаря Лагарпа, наставника великого князя Александра Павловича:

С конца 1793 года шла речь о лишении престолонаследия великого князя Павла Петровича… Главная трудность состояла в том, чтобы приготовить к катастрофе великого князя Александра. Я один мог иметь на него желаемое влияние, и потому необходимо было или заручиться мною, или удалить меня. Екатерина, зная доверие и любовь ко мне своего внука, желала меня испытать. Она неожиданно потребовала меня к себе 18-го октября 1793 года… разговор мой с императрицею продолжался два часа; говорили о разных разностях и от времени до времени, как бы мимоходом, государыня касалась будущности России и не упустила ничего, чтобы дать мне понять, не высказывая прямо, настоящую цель свидания. Догадавшись, в чем дело, я употребил все усилия, чтобы воспрепятствовать государыне открыть мне задуманный план и вместе с тем отклонить от нее всякие подозрения, что я проник в ее тайну. К счастью, мне удалось и то и другое. Но два часа, проведенные в этой нравственной пытке, принадлежат к числу самых тяжелых в моей жизни, и воспоминание о них отравляло все остальное пребывание мое в России.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

…достоверно известно, что в последние годы царствования Екатерины между ее ближайшими советниками было решено, что Павел будет устранен от престолонаследия, если он откажется присягнуть конституции уже начертанной, в каковом строе был бы назначен наследником его сын, Александр, с условием, чтобы он соблюдал новую конституцию.

Слово «конституция»… не должно быть понимаемо в обычном, слишком тесном, смысле парламентского представительства, еще менее в смысле демократической формы правления. Оно обозначает не более как великую хартию, благодаря которой верховная власть императора перестала бы быть самодержавной.

Слухи о подобном намерении ходили беспрестанно, хотя еще не было известно ничего достоверного. Втихомолку, однако, говорили, что 1 января 1797 года должен быть обнародован весьма важный манифест и в то же время было замечено, что великий князь Павел стал реже появляться при дворе, и то лишь в торжественные приемы, и что он все более оказывает пристрастия к своим опрусаченным войскам и ко всем своим гатчинским учреждениям.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Я был допущен к малым собраниям у императрицы — беспримерный случай ввиду моей молодости. Она привыкла видеть меня около себя; я рисовал, читал ей вслух и поэтому располагал собственным апартаментом в Царском Селе, что составляло весьма редкое отличие. Таким образом, когда я отправлялся на службу к великому князю, я не досаждал императрице… Но великий князь, которому всякое изъявление почтения его державной матери причиняло муки и который был счастлив, когда ему удавалось опечалить человека, бывшего в глазах его фаворитов не более как самозванцем, придумал, в первый же раз как я явился в Павловск на дежурство, арестовать меня в моей комнате и держать меня под домашним арестом в течение целых двенадцати дней. Императрица, видя, что я не возвращаюсь, рассердилась. Она велела отправить обер-камергеру приказ, коим я освобождался от всякой службы как при ней, так и в другом месте, а великий князь, узнав об этом, велел меня выпустить. По этому поводу не последовало никаких объяснений и помимо того, что мне впоследствии пришлось дорого расплатиться за это освобождение, которое меня оградило от причуд великого князя, я некоторое время оставался в стороне от придворных интриг. […]

Я помню, что когда однажды в личных апартаментах императрице рассказывали про какую-то новую выходку великого князя, граф Зубов [Платон Александрович] сказал со свойственной ему откровенностью:

— Он сумасшедший.