Павел I

Утопическая – не потому, что из России нельзя сделать европейскую державу: из России можно сделать хоть татарскую, хоть американскую державу – страна большая, любое название выдержит. Утопическая – потому, что эта идея противоречит коренным законам истории, по которым действует сила вещей: закону предельной допустимости раздвигания границ, закону внешнего равновесия и закону внутреннего сопротивления.

Согласно первому закону, всякая держава, чьи властители мыслят о первенстве, стремится к саморасширению. Под старость, войдя во вкус военных побед, Екатерина говорила, что если бы ей довелось «прожить лет двести, то бы, конечно, вся Европа подвержена б была российскому скипетру» (Державин. С. 143). Но расширение границ не может быть беспредельным, ибо, чем удаленнее от столицы и чем иноплеменнее окраины, тем скорее такая держава треснет.

Согласно второму закону, на всякую европейскую державу, чьи властители мыслят о первенстве, приходится еще несколько европейских держав, чьи властители тоже мыслят о первенстве, и когда они увидят, что в одиночку им вас не перегнать, они образуют коалиции, чтобы притормозить ваше движение, или втянут вас самих в такие коалиции, в чьих тисках вы будете мечтать только о том, как бы вам вернуться назад целыми и невредимыми.

Согласно третьему закону, чтобы преобразовать идею в дело, недостаточно быть просвещенным, иметь наилучшие намерения и власть для исполнения их (собственные ея слова: Екатерина. С. 479). Нужно иметь терпение и время, чтобы дождаться, пока в неповоротливых нравах и умах подданных совершатся необратимые перемены и подданные восприимут в решительных мерах своего государя не признаки его безумия и не свидетельство нашествия антихриста, а благо, несомое всем и каждому. Обычно для таких перемен нужно несколько поколений. Просвещенный государь не успевает прожить такую длинную жизнь, и посему, ежели он воистину просвещен, то есть полагает лучшим средством цивилизации подданных не пыточную расправу, а слово убеждения, смягчающее грубые нравы и вразумляющее неразвитые мозги, – он будет спешить медленно и, смиряя пылкость своего цивилизаторского воображения, вместо того, чтобы, как хотелось бы, одним разящим ударом разрубить узлы, навороченные историей, – с изнурительной неспешностью сообразовывать разнонаправленные желания подданных, чтобы в конце концов объявить свою высочайшую волю в том виде, в каком она будет принята с благоговейным восторгом.

Петр Первый, разивший сплеча, правил нравы кнутом, а просвещал дыбой. Он связал подданных железной крепостной цепью. Все и каждый, от фельдмаршалов и сенаторов до пашенных мужиков, попали в многоэтажную клетку государственной системы. Сие было зело хорошо для расширения границ, разрастания самомнения и показывания Европе нашего предназначения: мы двадцать один год ломали гордость шведов[93] и за это время составили себе такую армию и построили такой флот, что в Европе стали считать нас опаснейшими соседями; мы завели собственные морские порты, и в Европе решили, что лучше с нами торговать, чем воевать; мы поставили чудо-город на бывшем шведском берегу, и в Европе поразились нашему сверкающему величию.

Но величие и цивилизованность – разные состояния. Мы вручали свои жизни царствующей особе и законом жизни почитали благоволение ее фаворита; слово право мы понимали только в том значении, согласно коему прав тот, у кого больше прав – то есть влияния и денег; мы оглядывались по сторонам – не крикнет ли кто-нибудь из закоулка слово и дело, чтобы засадить нас в Тайную канцелярию; дефицит бюджета у нас был такой, что жалованья служащим не платили годами, рекомендуя кормиться от просителей – то есть брать взятки; мы не читали книг; не выпускали журналов; нам не разрешали ездить за границу.

Мы не говорим сейчас о пашенных мужиках – чтобы довести блага цивилизации до них, нужны многие лета терпения: освободить мужиков нельзя, потому что для нашего мужика свобода – это воля, а воля – это значит: сарынь на кичку и на базар жак! Мужик, если его вдруг освободить, сначала спалит усадьбу барина, потом ближний губернский город, а как проспится – пойдет по миру каяться или наниматься в крепостные к другому мужику. Мужиков нужно освобождать – даже не из-за моральных угрызений, а из-за экономических: через сто лет мы со своим крепостным правом опять отстанем от Европы, потому что от принудительного народного хозяйства ржавеют государственные механизмы и развращаются лица, – но эту истину должны понять сначала те, кто по образу жизни и по объему просвещенности стоит на ближайших ступенях к царствующей персоне. Но что делать, если даже просвещеннейшие качают головой на самые умеренные проекты?