Павел I

Знакомых на маскараде было у Штааля немало, но как-то так вышло, что не к кому было пристать. Впрочем, ему этого и не хотелось. Тоска не покидала его ни на минуту. «Да в чём дело? – уже по привычке думал он, хитря сам с собою. – Деньги есть… Не очень много, конечно, однако я никогда не был так богат, как теперь… Или в Шевалиху так я влюблён, что ли?.. Если говорю Шевалиха, как Иванчук, значит, не так влюблён… Или заговора я боюсь?» – невинно подходил он к этому предположению, хоть с самого начала знал, что именно в этом всё дело. Мысль о заговоре лежала у него на сердце камнем. «Raisonnons,[272] – повторял он угрюмо в сотый раз. – Во-первых, никто меня не заставляет лезть в комплот… Быть может, Ламор и прав. Что ж, не захочу, так и не полезу. Значит, вздор…» Но это рассуждение, как будто совершенно неоспоримое, не требовавшее никакого «во-вторых», его не успокаивало. «Нет, пойдёшь, – отвечал он себе злобно. – Вот и не заставляет никто, и прав старик Ламор, а ты всё-таки пойдёшь… И попадёшь, чего доброго, на дыбу в том деревянном строении в крепости. – Он не раз (особенно после встречи с Ламором) представлял себе дыбу, знал её устройство и по ночам возвращался к ней мыслями. – По потолку через весь застенок идёт тяжёлый брус, на нём блок с верёвкой в жёлобе. Разденут догола, на ноги бревно, руки выкрутят назад и свяжут ремнями (это у них называется хомутом). За хомут подвесят к блоку. Затем заплечный мастер в красной рубахе потянет верёвку, – верно, так завизжит в жёлобе… Тело медленно поднимается, руки выйдут из суставов. Это в и с к а, а потом будет в с т р я с к а: он вскочит на бревно и запляшет… А после встряски бьют кнутом… Ну, да разве я одну в и с к у выдержу?.. Верно, тотчас околею, и слава Богу… А ежели и через это пройти? Тогда из строения в длинную кибитку, под рогожу. Снизу отверстие, пищу подают и для всего… Да, хорошего мало, – говорил он себе содрогаясь, – надо очень, очень подумать… Ну, а во-вторых? Какое-то у меня было ещё во-вторых и в-третьих?.. Да, во-вторых, не я один, верно, в заговоре, а, быть может, десятки или, скорее, сотни людей. И Пален в том числе, за ним ведь не пропадёшь…» Он искал глазами Палена (его многие искали в этот вечер) и вдруг невдалеке от себя увидел Иванчука с Настенькой. Штааль холодно поклонился. Иванчук ласково-пренебрежительно кивнул головой. Настенька ответила неестественно-бесстрастным поклоном (она этот светский поклон нарочно разучила для встречи с Штаалем и даже заимствовала гордый поворот глаз из игры госпожи Шевалье в какой-то пьесе). Раскланялись, разошлись, и оба почувствовали, что всё кончено навсегда. Их даже почти не взволновала встреча. Штааль нисколько не домогался больше любви Настеньки. «Всё взял, хорошего понемножку, дай Бог счастья Иванчуку!» – говорил он себе насмешливо. Однако её равнодушный поклон с гордым поворотом глаз был ему неприятен. Эта маленькая неприятность теперь легла в к у ч у, едва увеличив давившую его душевную тоску. «Чёрт с ней, с Настенькой! – пробормотал он сквозь зубы и опять, как часто в последнее время, с удовольствием почувствовал себя циником, для которого нет ничего святого. – Были бы деньги да здоровье, вот теперь и вся моя философия… Да, вот только заговор… А не спросить ли прямо у Палена: так, мол, и так, выкладывай, старый чёрт, всё что знаешь, не то до государя дойду!..» Штааль неожиданно улыбнулся, почувствовав, как невозможно сказать этакое Палену.

Вдоль стены комнаты, по которой он проходил, тянулся буфет с огромными серебряными леопардами по краям. Буфетов в залах дворца было в вечер маскарада несколько. Но этот был особенно роскошный. У него стояли только люди с именем и с положением. Штааль ещё раньше обратил на это внимание. Он подошёл к буфету и строго приказал лакею в красной ливрее дать ему рюмку коньяку. Лакей с удивлённым видом выполнил приказание. «Ну, вот, и легче стало… А ведь это всегда при мне будет, что бы там ни случилось. Уж водки никто не отнимет. В кибитку, под рогожу через дыру, и то, верно, можно будет получить косушку… – Штааль представил себя лежащим в кибитке, на соломе, в темноте, под рогожей, с избитым, окровавленным телом… – Душно не будет, скорее холодно, ведь в дыру будет входить стужа, – морщась думал он и вспомнил, как в Сен-Готардском убежище платком затыкал отверстие в потолке чулана – всё не мог заткнуть. – Навсегда и это прошло… Никогда больше не увижу…» Ему вдруг до сладостной боли захотелось увидеть Сен-Готард, чёрную чашку озера с дрожащей водою, крошечный уютный чулан в монастыре. Штааль тыкнул вилкой в какую-то закуску, велел презрительно смотревшему на него лакею налить ещё рюмку, проглотил коньяк залпом – и на мгновенье поймал страшную мелодию, которую в ту ночь за дощатой стеной чулана играл на виржинале монах. На Штааля нахлынула радость. В ту же минуту донёсшиеся издали звуки оркестра подхватили и снова унесли безвозвратно мелодию Сен-Готардского убежища…