Павел I

У госпожи Шевалье время было распределено строго. После обеда, за которым она вовсе не ела хлеба и ничего не пила, чтоб не пополнеть, знаменитая артистка полтора часа ходила взад и вперёд по своей спальной при опущенных шторах: таким образом достигалась двойная выгода – для талии и для цвета лица. Затем, уже при свете, перед зеркалом, тоже полтора часа пела гаммы. Закончив упражнения, госпожа Шевалье проглотила рюмку какого-то питья и не торопясь занялась туалетом. Это длилось долго. Хозяйство в доме, по раз навсегда выработанной программе, вёл мосье Шевалье, больше от скуки: ему совершенно нечего было делать. Когда певица, в модном, очень узком тёмном платье с поясом почти под мышками, вышла в парадные комнаты, в гостиных и в передней всё оказалось в полном порядке: с вешалок у входа было снято всё хозяйское, в канделябры вставлены новые свечи (зажжены были только два канделябра, остальные зажигались в последнюю минуту). Конфеты, печенье уже стояли на главном столе в большой гостиной. В передней находилась молодая, некрасивая, но нарядная горничная. Лакеев вовсе не было. Госпожа Шевалье очень заботилась о том, чтобы у неё в доме всё было не так, как у русских бар: она инстинктивно чувствовала, что, принимая богатейших людей России, у которых были огромные дворцы и несчётное количество прислуги, она могла выезжать только на оригинальности приёма. Мосье Шевалье встречал гостей и переправлял их из передней в большую гостиную. Здесь его роль кончалась. Когда все гости были в сборе, он держался больше в непарадных комнатах и только изредка для приличия показывался в салоне, предлагал то одному, то другому гостю ещё чашку чаю и снова исчезал. Госпожа Шевалье любила своего мужа (он был свой, близкий человек в этом огромном чужом городе), но немного стыдилась его; вдобавок побаивалась, как бы он по привычке не назвал кого-либо из гостей «citoyen» или не сказал императору «salut et fraternite».[155]

Убедившись, что всё в полном порядке, господа Шевалье лениво подошла к окну и отодвинула шторы. За окном рвалась вьюга.

«Quel affreux climat!»[156] – подумала артистка. Мосье Шевалье беспокойно вошёл в салон. Ей вдруг почему-то стало жалко мужа.

– Elle est bien, ma robe, qu'en dis-tu?[157] – спросила она, прислушиваясь к музыке своего голоса.

– Exquise, ma cherie,[158] – радостно ответил мосье Шевалье.

Её раздражило, что он произнёс esquise, – и стало скучно с ним разговаривать: ей всегда было известно, что и как он скажет. Она села в кресло у большого стола гостиной и открыла наудачу томик Кребильона («mon vieux Crebillon»[159] – так обычно называла она с милой улыбкой своего любимого писателя). Но не успела госпожа Шевалье дочитать первую страницу, как у входных дверей задрожал колокольчик. Хозяин поспешно зажёг все свечи и бросился в переднюю. Госпожа Шевалье в последний раз взглянула в зеркало и вполоборота повернула голову от книги.

Иванчук приехал на вечер в числе последних гостей вместе с графом Паленом, которому был обязан приглашением. Он вошёл в переднюю каким-то особенно бодрым шагом, перебирая в уме, как бы чего не упустить. В нём природное нахальство всегда перевешивало застенчивость молодого человека. Но всё же перед важными вечерами он чувствовал себя, как обстрелянный воин перед сражением: дело было знакомое и нестрашное (кроме первой минуты), а всё-таки требовалось смотреть в оба, работать мозгами и хорошо собой владеть, чтобы извлечь из вечера всю выгоду, а заодно и всё удовольствие, которые он мог дать. Смущало его немного, что говорить придётся по-французски. «Ну, да я очень насобачился», – бодро подумал Иванчук.

В передней Екатерина Николаевна Лопухина вкалывала булавку в курчавые чёрные волосы. Она вскрикнула от радости, увидев графа Палена, который остановился, развёл руками и очень непохоже изобразил на лице крайнюю степень восхищения. Несмотря на свой далеко не молодой возраст, Пален пользовался большим успехом у женщин: они неопределённо говорили, что в нём есть ч т о – т о т а к о е. Сам Пален был к дамам благодушно снисходителен. Говорил он со всеми женщинами как с маленькими детьми, с идиотами или как с учёными пуделями, – точно его забавляло и восхищало, что они всё-таки понимают не очень сложные вещи. Иванчук, для которого Пален был воплощением совершенства (не мог он простить графу только выбор военной карьеры), старался перенять его манеру разговора с дамами. Но ему она никак не давалась.

– Ах как я рада видеть вас, Пётр Алексеевич, – сказала Лопухина, нерешительно оглядываясь на Иванчука. Она совершенно его не помнила. Но весёлая улыбка молодого человека ясно показывала, что здесь очевидное недоразумение и что они сто лет знакомы. Лопухина поверила улыбке и смущённо поздоровалась, стараясь сообразить, кто это. Иванчук галантно поцеловал руку Екатерины Николаевны и отступил из скромности на несколько шагов в сторону. Лопухина оживлённо заговорила вполголоса с Паленом. Он совершенно её не слушал и отвечал ласково-бессмысленно первое, что приходило ему в голову.