Паутины моего детства (СИ)

   Они везде. Липнут к рукам, к лицу, к волосам, от них вся ботва стала белая. А сколько их в небе?... Я уже знаю, что это не просто паутины, в них сидят паучки-путешественники. Они любят солнечную погоду. Воздушные потоки поднимают их вверх от нагретой земли,  паучки этим пользуются и перелетают с места на место. Я втыкаю в землю лопату и вытираю пот рукавом рубашки. Мать замечает это моё движение.

    «Отдохните, - говорит нам она, - жизнь длинная,  успеете ещё наработаться».

    Брат тоже втыкает свою лопату. Мы сгребаем ботву в две большие кучи и укладываемся каждый на свою. Я ложусь на спину и смотрю в небо. Оно синее-синее и совершенно бездонное – небо моего детства. В нём полно белых паутин.

    «Паутинки, милые, - обращаюсь я мысленно к ним, - куда летите вы? Что видится вам там, в голубой дали? Каким будет итог моей жизни и будет ли в ней хоть малейший смысл»?

    Ничего не отвечали паутинки. Они летели дальше, чтобы сидящие в них паучки на новом месте произвели на свет новых паучков. В этом глубинный смысл их бытия. И пока для нас, людей, это тоже единственно важное занятие. Оно нужно нам для того, чтобы потом в конце пути, там, в исчезающей дали отстоящих от нас веков, получились бы новые люди, которые оправдают существование всех предыдущих поколений…

   А пока я лежу на куче картофельной ботвы, и впереди у меня порядочный кусок детства.  Первая любовь, безответная, но чистая, как слеза ребёнка, учёба в институте, первые выпивки и курение, и ещё широченные брюки клёш. В них то меня и заприметит моя жена.

   Но вот со двора нашего  дома  слышится велосипедный звонок. Это приехал с работы отец. Он работает каменщиком, строит дома, гаражи, подвалы. Сейчас он переоденется и придёт к нам.

   Я спускаюсь со своей кучи и иду ему навстречу. Отец улыбается и несёт что-то, зажатое под мышкой. Это старые газеты, значит, сегодня будем жечь костёр.

    «Бог помощь, - говорит он нам, - сегодня я припозднился, поэтому долго работать не будем, напечём лучше картошки».

    Уговаривать нас долго не нужно, мы бросаем лопаты и начинаем с братишкой стаскивать сухую ботву в одну большую кучу. Отец достаёт из кармана спички и поджигает её. Горит она хорошо. Сверху я ещё подкладываю пару охапок ботвы позеленее, для белого дыма. Я всегда так делаю. Когда костёр разгорается, и клубы белого дыма начинают валить в небо, мы с братом прыгаем через него. Мать не ругается. Пусть дети порезвятся, они наработались за день, да и под присмотром они.

    Но вот костёр прогорает. В образовавшуюся кучу серой золы мы закатываем с десяток картофелин. Их для нас выбирает мать. Не слишком крупных и не слишком мелких, средних – как говорит она, чтобы получше пропеклись. Мы садимся с братишкой каждый на свою кучу и начинаем ждать.

    «Полчасика пусть полежат, - говорит отец, - лишний раз не тревожьте. Быстрее пропекутся».

     Потом он берётся за лопату и начинает копать. Движения его размеренные и сильные. Прочный черенок из ольхи натужно скрипит. Отец втыкает лопату позади куста, нажимает на неё и выворачивает куст вместе с землёй наверх. Потом берётся за ботву левой рукой и отряхивает её. Крупные клубни обрываются сами, мелкие приходится потрясти. Он у нас левша, но не от рождения. В детстве его покусала бродячая собака и повредила сухожилия на правой руке. Пришлось какое-то время, пока раны заживали, обходиться одной левой. Со временем он к этому привык и стал левшой.

    Через полчасика отец говорит:

    «На сегодня всё, будем ужинать здесь. Я и газеты прихватил, и спичечный коробок с солью. Сбегай-ка, - приказывает он старшему брату, - сорви пяток огурчиков да про помидорчики не забудь, да помой их как следует. А ты, - обращается он ко мне, - вытаскивай из золы картошку. Я думаю, она уже готова».

   «А я супу сегодня столько наварила, - обиженно говорит мать, - кто его теперь есть будет»?

    «Поросятам отдашь, - успокаивает её отец, - быстрее расти будут».

   И вот мы все за импровизированным столом. Прямо на земле постелены две газеты, одна на другую. В центре – спичечный коробок с солью, пять огурцов и столько же помидоров. Серые от золы картофелины разложены по периметру: каждую из них легко достать, и ветер не поднимет концы газет. Отец разламывает первую картофелину, посыпает обе половинки солью и даёт нам на пробу.

    «Смотрите, не обожгитесь», - говорит мать.

   Но мы с братишкой не вчера родились и печёную картошку есть умеем. Только вот рожицы наши быстро становятся, как у трубочистов. Мы пытаемся утереть их, но размазываем их ещё больше.

    Затем отец берёт самый большой огурец и с хрустом откусывает от него. Макает откушенным концом в соль и откусывает ещё раз. Ест он степенно, не спеша, с аппетитом. Рабочий человек всегда ест с аппетитом. Я пытаюсь повторить его движения и тоже кусаю огурец с хрустом. Потом наступает очередь помидоров. Они ещё вкуснее, хотя вызрели не до конца. Бока у них ещё светло-бурые. А картошечка наша вне всяких похвал, и вкус у неё – отменный.

    «Мир не видал», - как говорит отец.

    «А про хлеб то мы и забыли, - спохватывается мать, - какая же это еда без хлеба»?