Паутина любви

Я всегда восхищался тобой потому, что ты умеешь задавать такие вопросы, на которые я не только сразу не отвечу, но никогда и не смогу найти ответа. Но меня всегда спасало то, что можно не отвечать, прикинувшись ниже уровня их понимания. А ты, как мудрый человек, не обижалась на меня и задавала их снова.

– Ты меня любишь? – прошептали твои губы, обдавая жаром мое ухо. Твоя рука, совершенно бессмысленно, то поднималась, то опускалась по моей груди. То ли она хотела стереть всё, что произошло, то ли пыталась впитать, вобрать в себя весь мощный неподвластный хаос восхищения тобой. Твое тело стало еще более соблазнительно податливым. Таким, что, когда я тебя обнимал, на нем оставались отпечатки моих рук, но и я сам любой прикоснувшейся частью погружался в него так, что начинал тонуть и не хотел, чтобы меня спасали.

В твоем теле существует четыре степени доверия. Когда я только пытался тебя соблазнить, тело говорило, что можешь смотреть, но я, как музейный экспонат, который трогать руками нельзя. Свои восхищения можешь записывать только в книге отзывов.

Когда ты уходишь, в нем появляется жестокая жёсткость. Средневековый рыцарь в металлических доспехах себя чувствовал гораздо комфортнее, чем ты в своем теле.

Когда я тебя обнимаю, тогда ты не чувствуешь своего тела, а я не могу им насытиться. Когда мне не хватает рук, глаз, губ, чтобы суметь понять невероятность события прикосновения, твое тело становится родным, близким, трепет его не прячется под скафандром одежды, а хочет, чтобы его укротили мои руки, а потом снова мечтает о наступлении нового трепета.

Когда ты спишь, твое тело не принадлежит ни тебе, ни мне. Я люблю его разглядывать и наслаждаться обнаженной его естественностью. Я разгадываю загадку узора родинок – кто кому принадлежит: оно мне, или я ему; кто кому отдается: я тебе, или ты мне? В отсутствии границ, наверное, и заключена вся тайна близости человечества. А пограничные столбики мы сами втыкаем в целомудренную белизну еще не испорченных отношений

«Это наша последняя встреча, только давай не будем думать об этом. Обними меня».

Я всегда удивлялся своему безволию. И в этот раз я не смог тебе отказать. Я не только обнял тебя, но я еще прижался… А дальше ты не могла отказать. Партитура для пружин пожилой кровати была смята нашими телами. В комнате пело всё, что до сих пор молчало. Ты не прятала своих глаз, потому что они ничего не видели; ты не стеснялась своего тела, потому что оно принадлежало уже только мне; ты не боялось, что тебя кто-то услышит, а боялась, что могут не слышать мудрую вечность, ту звонкую перемычку, которая соединяет мужчину и женщину с космосом. Ты была безумна, ты была похотлива, ты была развратна и безудержна. Я тонул в твоем теле, а потом рождался через него снова. Я знал, что нашел ту женщину, с которой умереть невозможно.

Любить можно часто, но любить так, чтобы нельзя было расстаться, надо жить с этой женщиной без выходных, прогулов и отпусков. И это не должно стать обязанностью, а должно превратиться в естественную, как воздух, необходимость.

– Это наша последняя встреча. Только ничего не говори, – сказала ты, когда голос начал тебя слушаться. Внимательно посмотрела на меня, зачем-то поцеловала меня и бархатным телом прижалась ко мне.

Мне не хотелось соглашаться. Мне хотелось тебя укусить. Больно.

– Ладно, пусть эта встреча не будет последней, – вдруг предложила ты. – Давай, следующая станет обязательно последней.

– Давай, – послушно и радостно промолчал я. У меня опять не хватило слов и желания возражать тебе.

Васильки

Туман чужой религии запутался и гремел собственной пустотой даже в самом себе. Его рваная вата прилипла не только к воспаленным мозгам, но и заботливо приложена на сквозняк не закрывающейся души.

Нет, я понял, что васильки никогда не могут расти рядом с эвкалиптами. А эвкалипты всегда сдирают с себя кору тогда, когда нет васильков. Почему у меня для тебя опять не хватает тех слов, которые я хотел тебе сказать и которые опять остались только во мне. Я знаю, что молюсь не тому богу, но мой бог – ты. Все народы знают своих богов и добросовестно веруют. Но я не народ, но ты мой Бог, и я верую как целый народ. Для тебя мне опять хочется вывернуться собственной откровенностью, как стянутый с усталой ноги носок. Но и этого мне мало. Мне хочется быть не только с тобой, но и в тебе.

Сколько раз я хотел прокричать из своего тумана ясную молитву той женщине, от которой я хотел почему-то убежать. Но молитва упиралась в плотно сжатые зубы. И всегда слышался только надрывный стон стиснутого судорогой горла.

Всегда, даже когда умру, всё равно я буду тебе говорить свою собственную молитву. Через стиснутые зубы из-под земли ты услышишь то, что не смог объяснить мой тяжелый язык, во что не смог поверить, хотя только об этом и мечтал. И знаю, что прорезанные синеглазые лепестки васильков всегда поддержат сдернутую лохматую кожу эвкалиптов.

В пустыне