Пасынки судьбы

По пятницам Мидлтоны — поначалу лишь от случая к случаю — нарывались на молчание. Можно подумать, горожане через двадцать лет вдруг припомнили им британский флаг в окне машины и посмотрели на него иными глазами. И не нашли ничего смешного ни в нем, ни в их взглядах, которые они так ненавязчиво высказывали, да и сами Мидлтоны перестали быть для них просто старыми чудаками. Мало-помалу в городе повсюду назревали перемены, и вот уже Жиряк Дрисколл сердился, когда вспоминали, что он, бывало, откладывал фарш для их пса. Он устроил засаду во вражеском доме, поджидал с винтовкой солдат, чтобы они не ушли оттуда живыми, — вот это бы и вспоминали.

А один раз, завидев их машину, каноник Келли отвел глаза, и они заметили, хотя он вовсе того не хотел, как он повернул голову. А в другой раз миссис О’Брайен — а ведь, бывало, она разлеталась к ним в гостинице — не ответила, когда они заговорили с ней.

Мидлтоны, само собой, эти щелчки по носу никогда друг с другом не обсуждали, но каждый втайне знал, что нет такой темы, на которую они могли бы поговорить с горожанами. Верность былому, которую они хранили и пронесли через все эти годы, перестала забавлять горожан. И прикати они теперь в город с британским флагом, их бы — вот что уму непостижимо — пристрелили.

— Это никогда не кончится, — горько заметил он однажды вечером, прислонясь к комоду, на котором стоял приемник.

Она вымыла после ужина тарелки, потом ножи, вилки.

— При нашей жизни — нет.

— На этот раз будет еще хуже.

— Да, еще хуже.

Они убрали со стены в передней портрет отца в мундире ирландского гвардейского полка: негоже в такое время оставлять его на виду. Убрали и фамильный герб, и крест святого Георгия, и британский флаг из вазы на каминной полке в гостиной, который стоял там со дня коронации Елизаветы II. Убрали не от страха, а в знак траура по modus vivendi[72], так долго сохранявшимся между ними и горожанами. Они стали покупать мясо у мясника, который хотел перестрелять английских солдат в их передней, а он в свою очередь стал давать им фарш для пса. За полвека враждебность постепенно рассеялась, и они жили в обстановке терпимости, а теперь, сколько бы им ни осталось жить, им ее никогда больше не знать.

Как-то вечером в ноябре издох их пес; закопав пса, он сказал: ну и пусть творится бог знает что — стоит ли так расстраиваться. Ведь и они помрут, а усадьба обрушится — передать ее некому, и былое уйдет наконец на упокоение. Но она придерживалась другого мнения: установившийся modus vivendi их не тяготил, потому что им было легко сносить обнищание, пока город процветал. Это сообщало их жизни смысл, своего рода достоинство: они сумели наладить мирные отношения — им было чем гордиться.

Он ничего не ответил ей, но чуть погодя — все же смерть пса разбередила обоих — вдруг выпалил, что в их годы с оставшегося клочка Карраво им не прокормиться. Придется продать и кур, и скот. Говоря, он не спускал с нее глаз — она кивала, значит, соглашалась. Время от времени, думал он, они на черепашьей скорости будут тащиться в город, тратить свои сбережения на бакалею и мясо и нарываться на злобное молчание, которое будет тем больше сгущаться, чем ближе будет придвигаться их смерть и чем больший урожай будет собирать смерть на другом конце острова. Она чувствовала, что он тоже думает об этом, понимала, что он прав. Они умрут, не зная дружбы, и причиной тому былое. Убили бы их тогда прямо в постелях — все бы лучше.

Тепло домашнего очага

— Вы и правда молодчина, — сказал он.

Мелкорослый, оплывший жирком, с оплывшим жирком лицом, сероватым там, где он брил бороду; волосы его, тоже иссера-сивые, падали на лоб челкой. Одет неряшливо, под пиджаком красная водолазка, из нагрудного кармана торчат шариковая ручка и карандаш. Он встал — черные вельветовые брюки как собрались гармошкой, так и не расправились. Нынче чуть не все так ходят, отметила про себя миссис Молби.

— Мы хотим помочь им, — сказал он, — и, само собой разумеется, хотим помочь и вам. Цель нашей программы — способствовать лучшему взаимопониманию. — Он улыбнулся, открыв мелкие ровные вставные зубы. — Между поколениями, — присовокупил он.

— Доброе дело, что и говорить, — сказала миссис Молби.

Он покивал головой. Отхлебнул растворимый кофе, который она приготовила для него, отщипнул краешек розовой вафли. И словно не в силах совладать с соблазном, макнул вафлю в кофе.

— Сколько лет вам исполнилось, миссис Молби?

— Мне восемьдесят семь лет.

— Для своих лет вы на удивление хорошо выглядите.

На этом он не остановился. Сказал, что надеется так же хорошо сохраниться к восьмидесяти семи годам. И надеется даже, что он еще будет «обретаться на земле живых»[73].

— В чем есть сильные основания сомневаться, — сказал он со смешком. — Зная мои возможности.