Пасынки фортуны

— Услуга за услугу, — не отвел глаза следователь.

— Почему ж меня посылаете?

— Вы — вне подозрений. Свой! Другому не поверят. А нам убийцу найти надо.

— Так ведь и меня ухлопать могут, — то ли согласился, то ли отказывался Огрызок.

— Нет. Мы следить будем.

— А если откажусь?

— Не договоримся — дело ваше в суд пойдет. За попытку хищения и вывоза золота. Не скрою, срок по этой статье предусмотрен немалый. Кстати, судимость не первая. Так что смотрите, решайте сами.

— Если сговоримся, дадите бумагу, что я свободный?

— Отправляясь, получите на руки все свои документы, словно ничего не было, — пообещал следователь. И Кузьма, поверив ему, согласился рискнуть. Через три дня его на машине отвезли на прежнее место. Вернули весь инструмент, документы, саквояж с вещами и, проинструктировав на все случаи жизни, следователь сказал:

— Вздумаешь сбежать — найдем. Ну, а чтобы спокойнее жилось — возьмите нож. В ход его лишь в крайнем случае пустите. Когда другого выхода не будет.

— Заметано, — ответил Огрызок, не оглядываясь, и пошел к землянке.

В этот день он не ходил на отвал. Топил печурку, наслаждался свободой, теплом и одиночеством. Когда стемнело, Кузьма зажег свечу и, вспомнив о письме Чубчика, достал его: «Не злись на меня, Кузьма. Хотя я сам понимаю, что лажанулся перед тобой, как последняя сволочь. Но это — в прошлом. Им я и сам наказан. За все. Разом! Ведь отколовшись от фарта и кентов, навсегда завязав с этим, я никогда не уйду от памяти. Она — мое наказанье, хуже любого клейма. А потому, даже теперь, ночами, во снах, я все еще остаюсь фартовым. Хожу в дела, линяю от лягавых, махаюсь с кентами на разборках, канаю по ходкам от холода на шконках. Сколько раз во сне мокрили меня, и я ожмурял кого-то! Просыпался, как малахольный! В ужасе, что это случится наяву. Сколько раз я видел во сне свою могилу и стопорилу, прикончившего лишь за то, что отвалил от фарта! Черные сны, они, как прошлое — тенью идут за мною всюду следом. Но не только они, есть кое-что пострашнее. Имея семью, я уже никогда не стану отцом. Опоздал. Да и неспособен, не должен им стать. Променяв все на навары, живу без права на собственное продолженье. Как пахан без пацанов, «малина» без общака. Неспособным назвали врачи. Недостойным — сам себя. Горько это осознать. Но ведь фортуна — не баруха, ей не стемнишь. Да и чему я научил бы сына? Фарту? Кто смог бы назвать отцом вора? Нет, Кузьма! Доли и навары, куши и барыши мы снимаем с самих себя. И платим слишком высокую цену за всякую прошлую удачу. Они нам костью в глотке до гроба стоят. Не всяк в том признается, не каждому дано понять, за что судьбою наказан. А сказать это самому себе никто не насмелился. Все оттого что, осознав прожитое, дальше жить не хочется. Ибо и в завтрашнем дне прощенья не жди за прошлое.

Ты сейчас скалишься? Мол, свихнулся Чубчик. Мозги поморозил? Либо чифиру перебрал! Нет, Кузьма! Я в полном ажуре. Я как тот фраер, что после болезни тяжкой думает: для чего ж дышать остался? И жил ли до выздоровленья? Я б многое нынче отдал, чтоб начать заново, стерев, выдрав, вытравив из себя память прошлого. Поймешь ли ты меня? Я не фалую тебя в откол. Не зову! Я там, на трассе, понял, что такое — пахота, когда нас, законников, заставили прокладывать Колымку. На пятидесятиградусном, с ветром, по пояс в снегу или в болоте. Без жратвы. Под автоматами и матом охраны — мы гибли пачками, платя за всякую удачу и навар — единственным — жизнями.

Нас, подыхающих, не хоронили, оставляли на хамовку зверью и подгоняли, чтоб шустрили для тех, кого пригонят в зоны завтра, после нас. Сколько раз слезла кожа с ладоней, а кровь намерзала на кирках и ломах — того не счесть! Сколько раз обмораживались и простывали! Казалось, смерть была бы более мягким приговором, чем такая жизнь. Да что я тебе говорю? Ты и сам все это испытал. И пойми, я устал от всего! Ведь, уходя в ходку, мы всякий раз линяем из жизни. А она не бесконечна, а до смешного коротка. Мы поздно это понимаем. А и доперев, не сознаемся, что дышим впустую. Что сняв навар с кого-то, сперли у себя…

Такое признают, лишь когда в изголовье стремачит последнее — надгробный крест. Вот тогда мы колемся, если есть кому из своих. И я такое слышал… Видно, потому, что перед смертью человеку хочется очиститься. Чтобы на тот свет вернуться прежним, без прошлого, без черных слов.

Не скалься, Кузьма! Я не сказал еще главного. Мне сама судьба подарила Валентину. И неизвестно, кто кого из нас спасал, удержал в этой жизни. Но то, что не оттолкнула, не отвернулась, приняла не за башли, назвала своим не за удачу, разглядела во мне остатки человеческого и сумела понять, хотя и баба, не побрезговала и нынче мучается без упрека, на такое шмары не способны.