Пастырь

– Отец, отец! Чем я отплачу тебе за доброту твою? У несчастного Онисе только одно и осталось – его убогая жизнь, и если она тебе понадобится, – возьми ее!..

– Онисе?! – вздрогнул пастырь.

«Маквала – Онисе!» – мысленно произнес он рядом эти два имени. И снова тревожное подозрение охватило его душу, пронзило сердце.

Оба долго молчали. Наконец лицо Онуфрия снова просветлело, он вытер пот со лба и подошел к несчастному, беззвучно рыдавшему Онисе.

– Сын мой! Я узнал твое имя, и я боюсь услышать твой рассказ, ибо я человек… но человеку не дано измерить милосердие божье!.. Говори, что ты хотел сказать!

Онисе, низко опустив голову, начал рассказывать скорбную повесть своей жизни. Старец приник к камню, слушая исповедь несчастного. Чувствовалось, что свершается великое таинство, перед которым поник даже утренний ветер, чтобы не нарушить святости его, не подхватить невольно услышанного слова и не передать его горам, деревьям, цветам.

Онуфрий слушал страшную эту повесть лишь для того, чтобы просить заступничества за Онисе перед богом. И тайна, услышанная им здесь, никогда не могла быть открыта никому из смертных.

Раскаленным железом жгли слова исповеди сердце пастыря, и от них болела душа и дрожь пробегала по телу.

Давно уже Онисе закончил свой скорбный рассказ, давно ждал от пастыря слов утешения, но старец продолжал сидеть неподвижно, как бы сам превратившись в камень.

И когда он наконец поднял голову, горючие слезы бежали из его глаз, и глубокое страдание избороздило его лицо.

О чем рассказал ему Онисе, какую тайну поведал, – это осталось сокрытым от всех. Но пастырь впервые в жизни спрашивал себя – в праве ли он даровать грешнику свое благословение?

– Несчастный, что ты сделал? – первый раз в жизни упрекнул он страждущего и ищущего утешения. Но он быстро овладел собой и, как заботливый, милосердный отец, совершил обряд таинства над падшим и покаявшимся грешником.

– Сын мой! Запомни этот день. Ты, как блудный сын, вернулся в лоно отца своего, проси же его, чтобы он даровал тебе силы выполнить в жизни свой долг человеческий, ибо ты человек… Пусть отныне зацветет дерево жизни и принесет плоды истины…

– Жизнь свою положу за тебя, отец!

И чем ласковее говорил пастырь с Онисе, тем мягче и покорнее становилось сердце несчастного. Но и тем больней сознавал он свою вину, тем горше раскаивался в ней.

– Теперь тебе нужен отдых, сын мой. Поешь, отдохни, поправишься – тогда пойдешь, куда тебя влечет. Но где бы ты ни был и кем бы ни стал, – будешь ли в поте лица добывать кусок хлеба или станешь повелителем над повелителями, – не забывай, что ты человек и ближние твои во всем подобны тебе, и сердца их бьются так же, как твое…

– А теперь пойдем ко мне, – закончил Онуфрий.

Жадно ловил Онисе слова пастыря, в которых звучала такая кроткая, покоряющая душу человечность. Но когда пастырь позвал его к себе, он вздрогнул и низко опустил голову.

– Не могу! – тихо сказал он.

– Почему? – удивился Онуфрий.

– Не могу… Хочу быть один.

– Куда ты пойдешь?

– Останусь здесь, в горах.

– А чем будешь жить?

– Охотой. Зверя в горах много.

– Побудь у меня хоть дня два, пока сил наберешься.

– Не проси, отец! – взмолился Онисе. – Я ослабел от потери крови, через два дня буду здоров. А сейчас не могу, сердце мое разрывается… Я пережду немного, стану охотиться, тура убью, забудусь… Тогда к тебе спущусь… Не смогу без тебя… А теперь не держи меня, пощади!..

– Как знаешь! – вздохнул старец. – Только возьми с собой припасов, чтобы не голодать на первых порах.

– Ох, воля твоя! – покорно согласился Онисе.

Старец снабдил его полным доверху мешком.

– Ступай, Онисе, я не держу тебя больше, только помни, что это сердце отныне стало твоим, – он приложил руку к своей груди, – и ты не обижай его, почаще наведывайся ко мне.

– Буду приходить дважды в неделю, отец! А теперь благослови меня, – Онисе преклонил колени.

Пастырь благословил его, и они расстались.

Долго глядел старец вслед удалявшемуся тихими шагами Онисе, глядел до тех пор, пока тот не скрылся за гребнем холма.

– Бедняга! – вздохнул он, – трудно ему было бы оставаться здесь!

18

После ухода Онисе пастырь сделался еще задумчивее, печальнее. Тягостная тайна возмущала его разум, лишала покоя сердце. Он стал молиться еще усердней прежнего, целые ночи простаивал перед распятием.

Пастырь знал, что для искреннего покаяния, для укрепления человеческой воли недостаточно одной только исповеди. Мудрый сердцевед, он только тогда бывал спокоен за ближнего, когда убеждался, что однажды обретенная вера, пронизав все его существо, привела его к полному осознанию своего человеческого долга перед жизнью. Без этого пастырь не видел высокой пользы ни в одной из христианских догм и заповедей и считал бесплодной суетой исполнение всяких правил веры. Он, как честный врач, становился спокоен за своего больного лишь после полного исцеления его от недугов. И потому он хотел возможно чаще видеть Онисе, постоянно утверждать его в вере, ежечасно укреплять его дух.