Пастораль сорок третьего года

— В этом что-то есть, — сказал Схюлтс. — Арестованный никого не выдает, и тогда палачи превращают его в кого-то другого. Делают, то, что не под силу самому господу богу, который может только создавать живые существа, но не изменять их до неузнаваемости. Короче говоря, палачи специализируются на том, что хватают людей и фабрикуют из них шеренги безобразных герцогинь и герцогов. Но на тот свет эти уроды отправляются гораздо более молодыми, чем моя Маргарита. Она дожила до пятидесяти лет… Они же вырывают своим герцогам пальцы или вбивают в задний проход кирпич, для чего вызывают опытного каменщика. И происходило это в Германии еще задолго до войны.

— Неужели правда? — спросил Ван Дале. — А я вот недавно слыхал о такой пытке, о которой тут еще не знают. Из одного фашистского концлагеря бежал человек, у которого кисти рук приживили к бедрам, но на словах получается неуклюже, пожалуй, я лучше нарисую. — Он потянулся к внутреннему карману, но рука его бессильно упала, и он сказал с нервным смешком: — Как правило, руки лежат на бедрах, а тот человек был обречен всю жизнь оставаться в одной и той же позе, какую обычно принимает футболист в ожидании мяча. Каким-то чудом ему удалось бежать, и он добрался до Швейцарии; там врачи пришли в отчаяние, не зная, как отделить руки от бедер; операция, которую над ним проделали фашисты, была в полном смысле слова блестящая, так по крайней мере объяснил швейцарский хирург. Английское радио использовало это сообщение в пропагандистских целях.

— Англичанам давно бы пора прийти сюда, — сказал Схюлтс и широко раскрыл дверцу шкафа, чтобы войти внутрь.

Ван Дале подошел к столу и одним глотком осушил свой стакан.

— Пусть, когда война кончится, у этих проклятых мофов пальцы прирастут к глотке, — сказал он с яростью. — Ну и народ!

— Народ моих предков, — сказал Схюлтс. — И все же я благословил бы такое чудо.

Он уже был в шкафу, когда Ван Дале его окликнул:

— Погоди, куда ты так торопишься? Дело терпит. К тому же то, что я собираюсь тебе рассказать, тоже имеет некоторое отношение к нашему делу.

Заложив руки в карманы, Ван Дале присел на спинку кресла. Рассмеялся. Лицо его не было создано для смеха, обычно он смеялся только тогда, когда высмеивал противника в споре.

— Мы с тобой говорили о женщинах, которые, собственно, и не женщины и непохожи на них. Но я ведь еще не рассказал тебе, при каких обстоятельствах меня арестовали. Меня скорее всего выдала, вернее, донесла на меня женщина. Ведь за мной ничего такого не было, чтоб меня выдавать. Я ни в чем не могу себя упрекнуть.

Схюлтс пристально посмотрел на своего друга: густые черные волосы, лицо, казавшееся вблизи слишком резко очерченным, прищуренные глаза и следы от очков на переносице. Укоряет себя в том, что увлекся женщиной. Он сейчас, вероятно, сам в этой негативной фазе, и ему все кажется гораздо хуже, чем на самом деле.

Ван Дале скорчил гримасу и продолжал:

— Они крались за мной до самого дома и там схватили. Главное и, в сущности, единственное, в чем они могли меня обвинить, — это в моих политических убеждениях, от которых я не мог и не хотел отказываться. А за три дня до ареста я по дороге отсюда в город заговорил в трамвае с девушкой дет двадцати пяти; она сказала что-то насчет вырубки леса, мимо которого мы проезжали. Разговор происходил на задней площадке вагона, причем мы даже не стояли близко друг к другу. Она возмущалась варварским истреблением лесов и показалась мне истинной патриоткой. Беседуя с ней, я обронил какое-то, в общем, невинное замечание в адрес Гитлера, из которого она могла бы сделать вывод, что я против нацистов… — Он пожал плечами, слегка покраснел, очевидно смущенный тем, что его рассказ оказался куда менее значительным, чем мог бы ожидать Схюлтс. — Я так и не узнал ее имени и даже не уверен, что мои подозрения обоснованны, но самое любопытное, что мне трудно описать ее внешность, как-то не получается. Роста она довольно высокого, брюнетка, носит темные очки от солнца, из-под светлого летнего плаща выглядывают синие брюки. А так как мне не нравится, когда женщина носит брюки, я мысленно представляю ее себе скорее мужчиной, чем женщиной. И потом женщина, сотрудничающая в гестапо, кажется мне самым омерзительным существом на свете, и эта девушка для меня такой же монстр, как твоя Безобразная герцогиня. Впрочем, какой же она монстр? Она очень даже хорошенькая.