Pasternak

— Хорошо, — Любченев примерился, щелкнул ножницами и заправил конец шнура в паз устройства, чиркнул спичкой. Шнур зашипел.

Они выбежали во двор. У машины Льнов подхватил второй бидон. В разгромленном цеху Льнов сразу кинулся к резервуару, взобрался наверх, открыл люк. Они спустились в коридор, по которому час назад уходил Льнов. Там уже появились крысы. Верхние коммуникации, видимо, затопило.

— Здесь, — остановился Льнов. Любченев быстро привел устройство в боевую готовность.

— Шнур на девять минут, — сказал Льнов.

На кончике запального шнура вспыхнул огонек.

— Стена рванет, — пояснил Льнов на обратном пути, — говном все затопит, и никаких следов.

Они выбрались снова в цех.

— Шнур на пять минут, — сказал Льнов, складывая мертвые тела в кучу.

— Готово, — повернул голову Любченев.

Льнов кивнул:

— Уходим.

Лежавших у забора мертвых охранников он быстро подтащил к проходной. Глянул на часы.

— Шнур — одна минута.

Любченев установил последнюю бомбу. Они вскочили в машину. В этот момент показался ослепший. Он шел не видя дороги, споткнулся и упал. Льнов подскочил к нему, вскинул на плечо. Раненый застонал. Льнов затолкнул его в машину.

«Фольксваген» отъехал на несколько сот метров и остановился. Вначале раздался подземный гул. Потом рвануло в корпусе, через несколько секунд почти одновременно — в цеху и на проходной.

Льнов с усмешкой поглядел на бывший комбинат, охваченный пламенем:

— Хорошо горит.

— Ацетон, бензин, алюминий, хозяйственное мыло, — равнодушно сказал Любченев.

— Теперь фонд имени Елены Ивановны Рерих можно с полным правом переименовать в «Огни большой Йоги».

Слепец застонал.

— Что с ним? — спросил Любченев. — Умрет?

— Нет, — сказал Льнов. — Просто выглядит херово, но раны не смертельны. Все поверхностные…

— В больницу его везти? — Любченев с сомнением посмотрел на Льнова.

— Оставим. Тут скоро и пожарные будут, и милиция, и «скорая», — он вынес бесчувственного парня и положил рядом с дорогой.

19

Черный «Вранглер» мягко покачивало на деревенских ухабах. Вот показался знакомый с детства плетень с узорчатой калиткой, еще больше покосившийся за прошедшую зиму.

Льнов прошел через непривычно пустой и тихий двор. Изба, второй год не обновляемая, ветшала. За ставней достал спрятанный ключ, открыл дверь.

— Это я, — громко произнес Льнов с порога.

В избе витал легкий фруктовый аромат. На печке лежала неподвижная бабушка.

— Вот приехал тебя навестить, — сказал Льнов, прикоснулся губами к сморщенной пергаментной щеке. — Соскучилась? Я тоже…

Прибрал стоящую на столе тарелку с нетронутой позеленевшей крупой, вынес на двор и высыпал. Затем сходил в сарай за топором и быстро нарубил щепы. Набрал в колодце воды. Вернувшись в избу, расторопно затопил печь и поставил вариться кашу.

Сам присел рядом и начал неторопливо рассказывать:

— У меня все хорошо, и дома, и на работе, сам здоров и родители не жалуются, кланяться велели тебе, извинялись, что сами приехать не смогли…

В избе потеплело. Из подогревшейся бабушки приятно запахло вишневыми опилками и ягодным сбором.

Льнов вытащил горшок, положил в глиняную миску дымной гречки, залил медом и поставил возле бабушкиной руки.

— Вот, покушай, и я с тобою.

Льнов взял ложку и начал есть из горшка и нахваливать:

— Ох и вкусная у тебя каша. Разве на газовой плите такую приготовить?

Он поднялся.

— Раз ты больше не хочешь кушать, я на стол тарелку поставлю. Устал немного, вот полежу на лавке часок-другой, подремлю, — Льнов улегся на широкую лавку, постелив старый тулуп.

Через несколько минут встал.

— Вот, бабушка, отдохнул, по деревне пройдусь, знакомых навещу, а потом к деду пойду, проведаю его…

* * *

Свидловка обезлюдела за последние пятнадцать лет на две трети. Кто помоложе был, переехали в город. Старики умерли. Заселенными оставалось лишь девять дворов.

Льнов заглянул к приятелю Ярославу. Ушел от него совсем мрачный. Ярослав говорил, едва ворочая пьяным языком: «Никто не верит, а я в Медвежьем омуте мостря видел. Мне говорят, что это сом был, а откуда там сому взяться?»

Вернувшись в избу, Льнов перебрал дедовы оружейные запасы. Древний ствол из дамаска по-прежнему впечатлял красотой выделки, но Льнов остановил выбор на обрезе противотанкового ружья, симоновской пятизарядке производства сорок второго года. Дед привез ее с войны, на тот случай, если старая пищаль вдруг выйдет из строя. Патрон с каленым сердечником казался Льнову надежней свинцовой круглой пули, пусть и большого калибра.

У Льнова не было опыта охоты на мостря — последнего застрелили больше семидесяти лет назад. Были только рассказы деда Мокара. Прапрадед Льнова вообще ходил на мостря с рогатиной и пищалью.

Льнов, кроме пятизарядки, прихватил двуствольный дробовый самопал. С рогатиной пришлось повозиться. Под крышей дед хранил древки. Наконечник на мостря отдельно лежал в сундуке — мощное обоюдоострое лезвие почти метровой длины подошло бы и для китового гарпуна.