Пассажир последнего рейса

Бледное Марфино лицо со сдвинутыми бровями из растерянного и недоумевающего становилось тверже, злее. Она еще пыталась найти Сашкиным поступкам какое-то иное, невинное объяснение, но сама все отчетливее понимала замысел бывшего своего возлюбленного… Значит, надежда, уже было вновь вспыхнувшая в Марфином сердце после того, как спели они с Сашкой так ладно и согласно, снова гаснет, что сырая лучина! Уж нечего ждать от всей этой постылой жизни. Не вернутся запретные радости, не будет песен под гитару, свиста полозьев в лесной тиши, когда рука любимого охватывает Марфин стан, не будет всего безудержного, грешного счастья! Она, Марфа, послужила только прикрытием хитрых замыслов, была всего лишь хозяйкой удобного трактира, откуда сподручнее закинуть удочку на недозволенную рыбку… Ну коли так, Саша, то и она, Марфа, в долгу не останется!

Оглушенная своим горем, она и не слышит, что еще толкует ей подпоручик. Видит, что у него губы шевелятся, а силы прислушаться, вникнуть нет… Эх, бросить бы все, уйти самой в лесную обитель, к таким вот «монахам» вроде Стельцова, вместе с ними резать, палить, крушить, сживать со света!..

— Вижу, Марфа, напрасно я про тебя плохо подумал, что ты с ним в сговоре. Пора мне своих догонять. На лыжах за сутки полсотни верст отмахал. Мочи больше нет. Дашь лошадь с подводой?

— Лошадь тебе есть. Начальник оставил Сабурину подводу, чтобы ловче было монашку к вам привезти. Бери, да сам и поезжай за целительницей святой, а то еще в лесу потеряется сокровище такое!

— Что ты на монашку-то взъелась? Нам сказывали, впрямь святая. От самого отца Николая слышал. Говорит: истинная чудотворица.

— Как же не чудотворица! Сашка только через нее свое чудо и сотворил! Она полюбовница его! На все дела нонешние его и подстрекнула. Чай, вместе они у вас, у белых, за супротивство в тюрьме сидели, на барже, что ли, какой… Чудес ради и в дорожку с вами напросилась!

— Вот оно что! Почему же поп Николай за нее горой?

— Поп-то Николай хитер больно! На что ему дуры-старухи темные? А эта вроде блесны-приманки. В мутной воде много рыбки на такую блесну наловить можно! Впрямь чудотворица!

— Ты, Марфа, умна чертовски. Ну ладно, запрягай.

— С вечера не распрягали, только подпругу отпустили да разнуздали. Лошадь накормлена, отдыхала всю ночь. Сейчас я тебе поесть на дорожку вынесу, коли приослаб.

— Погоди, Марфа, дай-ка топор. Да местечко укажи укромное.

— Ступай вон в баньку. Там и топор найдешь.

В полутемной баньке Стельцов примостился на лавке под низким оконцем, развязал котомку. Он поддел топором верхнюю крышку железного ларчика.

Замок был прочен, пришлось попотеть. Наконец крышка поддалась, Стельцов высыпал содержимое на лавку.

Два аккуратных столбика-колоночки. Ого! Золотые десятирублевики! По полусотне в каждом столбике. Золотые серьги с изумрудами. Дамские часики французской фирмы. Медальон с бриллиантовой застежкой, а в медальоне — две головки — женская и детская. Обручальное кольцо с гравированной надписью «Сергей». Пять сторублевых царских ассигнаций, сунутых в нательную сумочку. Письма… «Отцу Николаю Златогорскому в Яшме». Фотография мужчины в летном шлеме. А, черт, какая странная находка!

С фотографии глядит на Стельцова военный авиатор в шлеме с очками. На обороте надпись: «Верному другу», подпись — Сергей и два адреса, один — в Ярославле… Почерк этих записей на обороте портрета и почерк писем к отцу Николаю — один и тот же! Письма датированы сентябрем 1918 года, можно сказать, тепленькие! Подпись: красный военлет, комиссар авиаотряда Сергей Шанин.

Вот это открытие! Вон какие у коварного яшемского пастыря «верные друзья»! Вот кто, значит, вызвал в Яшму летчиков! Именно это имя выкрикнул Сашка на крыльце дементьевского дома! Ясно, что и сам поп, и скитская монашка, и Сашка-проводник — все это красные агенты чекистов! Недаром Иван Губанов так подозрительно отнесся к святой целительнице, уверяя, что и она, и ее вздыхатель Александр Овчинников попали на баржу как большевики…

Значит, немедленно в путь, а ларец как доказательство с собой. Впрочем, ценности и деньги — можно, пожалуй, в карман, на черный день, а документы — назад в ларец. Он теперь не запирается, приходится перевязать бечевкой.

Вот и Марфа! Тоже понимает, что рассиживаться нельзя. Надо предостеречь отряд. А как быть с монашкой? Кто с ней-то разочтется за предательство?

И, будто прямо отвечая на эти мысли Стельцова, заговорила сама трактирщица:

— Слышь, господин офицер! — Лицо женщины выражает недобрую и уже неколебимую решимость.

Сухие губы сжаты, вокруг рта резкие складки. Странная пустота во взгляде, будто из этих глаз ушло все человеческое тепло, как из выгоревшего, спаленного пожаром жилья, где только злые искры тлеют в золе и изредка вспыхивают под ветром. — Уж не знаю, как вам и сказать, ваше благородие. Жизнь наша темная, лесная, но свои законы и у нас есть. Мы иудина греха меж собою не прощаем. Сами судим, сами наказуем. Сашка покамест далеко, но и с ним разберемся. А с той, со змеей, скорее рассчесться надобно. Я в долгу оставаться непривычная.