Пассажир «Полярной лилии»

— Вас что, просили о чем-нибудь?

— Но в вашем возрасте, да если еще учиться, непременно нужно…

У Фриды исхудалое лицо аскета.

— Я сама знаю, что мне нужно.

— Я позволила себе поставить к вам цветы, чтобы немножко оживить вашу комнату.

— Терпеть не могу цветы. А насчет портрета — ненавижу, когда перед глазами торчат лица незнакомых людей.

— Прошу прощения! Дело в том, что это моя подруга.

— Ваша, но не моя. Кстати, уберите заодно все эти ненужные вещи.

— Она имеет в виду салфетки и безделушки, которыми Анриетта, как любая хозяйка, украсила комнату, чтоб было повеселей и поуютней.

— Вы питаетесь не в семейном пансионе?

— Я питаюсь там, где мне угодно.

Ей ничуть не стыдно за ломоть хлеба и крутое яйцо на столе.

— Позвольте хотя бы предложить вам чашечку кофе?

— Мне не надо кофе.

«Она слишком гордая, — утешает себя Анриетта. — Русские вообще такие».

Она ретируется с улыбкой и, спустившись вниз, думает о фотографии за рамкой зеркала.

До сих пор она считала, что студент, а уж тем паче студентка, — это непременно дети богатых родителей: кто же еще в силах оплатить образование сына или дочери!

Так обстоит дело в Бельгии. Могла ли Анриетта предположить, что там, в России…

Мать Фриды — толстуха с фотографии — явно деревенская, неотесанная женщина. А уж эта их деревянная лачуга…

В два часа в замке поворачивается ключ. Пришел Дезире. Анриетта хватает лежавшие на столе цветы и поспешно швыряет их в огонь. Как прикажете объяснить мужу появление цветов? Для себя мы их не покупаем. Маме не хочется признаваться, что какая-то там пятнадцатифранковая квартирантка…

Эта Фрида… Молодая девушка, а похоже, нарочно старается себя обезобразить. Скромный белый воротничок на платье — и тот сделал бы ее помиловиднее. И прическу выбрала себе самую что ни на есть строгую и совсем не к лицу. И не улыбнется никогда. Никакой любезности. Цветов не любит. Что у нее на уме, то и на языке. А ведь сделать приятное людям так нетрудно!

Она не ходит в ресторан, обед ее состоит из крутого яйца. Пьет воду из-под крана. И все же когда-нибудь станет врачом.

Анриетта не предчувствует, что это еще не вся правда, и долго не будет знать, что на все про все Фрида получает почтовым переводом пятьдесят франков в месяц и на эти пятьдесят франков ей нужно снимать квартиру, одеваться, есть и, кроме того, покупать или брать напрокат учебники, платить за обучение в университете…

Для Анриетты жилец — это некто заведомо богаче, чем она сама. Но если все иначе… Если бывают такие, как Фрида… Что, если все жильцы такие же, как она? Куда в таком случае годятся все ее расчеты?

Ее вера в будущее поколеблена. Опереться не на кого. Дезире ответит:

— А что я тебе говорил?

Или так:

— Ты сама этого хотела!

Неправда! Она хотела завести скромное дело, все равно какое, зарабатывать понемножку, избавиться от неотвязной мысли о самом необходимом, стряхнуть с себя кошмарный страх перед тем, что будет с нею и с детьми, «если что-нибудь случится».

Глядя на студентов нашего квартала, она подумала…

А весь этот дом, который она столько скребла, чистила, скоблила, подновляла? Дом, который сама обставила, украсила шторами, медными блямбами, цветными абажурами, салфетками?..

Где это видано отправлять детей учиться, если не имеешь возможности их обеспечить?

Разве может Анриетта себе представить, что на Востоке Европы живут миллионы мужчин и женщин, несокрушимо верящих в то, что образование ведет к освобождению?

Анриетта не знает, что отец у Фриды в Сибири. И как недоверчиво воззрилась бы моя мать своими голубыми глазами на того, кто сказал бы ей, что Фрида принадлежит к группе нигилистов и в один прекрасный день в новой России ей, может, суждено стать народным комиссаром!

Мама сказала бы, покачав головой:

— Не может этого быть!

Нигилисты? Это что-то вроде анархистов! Как тот молодчик с улицы Святой Веры, который подложил адскую машину под кровать своих родителей, кстати сказать, вполне добропорядочных людей — тетя Анна их знала. Кто бы мог подумать!..

Бедная, бедная мама, со всей своей мебелью, с купленными по случаю тазами, с литографиями, медными подставками для цветов, салфетками и цветными абажурами!

К счастью, появился господин Зафт, снявший зеленую комнату, а потом госпожа Файнштейн из Варшавы — она поселилась в розовой комнате. Но госпожа Файнштейн неряха, по ее комнате там и сям валяются волосы. А на робкие замечания моей мамы она возражает:

— Ведь я же вам плачу!

14

Пятница, 6 июня 1941 года,

Тер-Нее

В духовке шипит поливаемое соусом жаркое; из глубины кухни раздается женский голос:

— Не запирай!

Маленький мальчик, засунув руки в карманы, оглядывает пустую улицу сперва в одном направлении, потом в другом и хмурит брови, совсем как взрослый. На нем матросский костюмчик, короткие штанишки, оставляющие икры открытыми, широкополая соломенная шляпа, сдвинутая на затылок и окружающая его голову подобием ореола.