Паспорт

Я надела пальто и вышла из барака. Главный корпус еще не достроен, и наша программа временно помещается в бараке, где раньше жили строительные рабочие. Вокруг барака в любое время года лежит грязь, через нее проложены кирпичи и доски. Я понимаю: совершенно не важно, где работать – в бараке или в главном корпусе из голубого стекла и стали. Не важно – где работать, важно – что делать. Я это понимаю, но почему-то, когда ступаю по кирпичам и доскам, мне жаль становится своей уходящей жизни.

Сейчас март, начало весны. Снег еще белый, но уже не такой сухой и блестящий, как в феврале. Через замерзший пруд по диагонали движутся люди, и их фигурки, черные на белом, кажутся какими-то заблудшими. За прудом – трамвайное кольцо, за кольцом – розовый Шереметевский дворец. Когда-то, очень давно, во дворце проживал Шереметев. Тогда еще не было ни трамваев, ни телевидения.

При входе в главный корпус на посту стоял молодой милиционер с деревенским цветом лица и голубыми ситцевыми глазами.

Беспечно улыбаясь и беспечно помахивая Витиным пропуском, я прошла мимо него подпрыгивающей походкой – именно так я прохожу по чужому пропуску, и меня, как правило, не задерживают. Голубоглазый милиционер тоже не задержал меня, он улыбнулся очень хорошо и хорошо посмотрел – так смотрят по весне молодые люди и молодые собаки.

Когда я отошла от милиционера на несколько шагов, он почему-то спохватился и позвал меня обратно – возможно, ему скучно было стоять, захотелось пообщаться с представителем творческой интеллигенции. Иных поводов для общения, кроме пропуска, у нас не было, поэтому милиционер сказал:

– А ну-ка, разверните…

Я развернула пропуск. С маленькой фотокарточки открытым и честным взором смотрел Витя Лапин. Мы с Витей немножко похожи, с той только разницей, что Витя – мужчина, а я – женщина. На фотокарточке эта разница бросалась в глаза.

Милиционер поглядел в пропуск, потом очень внимательно на меня, при этом я улыбнулась по-детски искренне и вместе с тем порочно-женственно, как Марина Влади, но на милиционера это не произвело никакого впечатления. Он вдруг вытянулся, окаменел лицом и, глядя куда-то в перспективу, стал звонить по внутреннему телефону. Поговорив по телефону, он положил трубку и коротко предложил:

– Пройдемте…

«Болван», – подумала я, но ничего не сказала, покорно двинулась следом, не веря ни во что плохое.

Меня привели в небольшой кабинет. За столом сидел капитан лет сорока пяти – пятидесяти. В этом возрасте он мог бы иметь больший чин.

– Садитесь, – кивнул мне капитан и взял у милиционера Витин пропуск.

Я села, положив ногу на ногу, приготовилась ждать. Капитан мельком посмотрел на мои колени. Он ожидал увидеть на коленях юбку, но там были брюки.

– У вас отец есть? – неожиданно спросил капитан.

– Нет, – сказала я.

– А мать?

– Есть. В другом городе.

– Ну а тут у вас кто-нибудь есть?

– Муж.

– И он вам разрешает так ходить?

– Конечно, – удивилась я. – А что?

Капитан расстроенно махнул рукой, стал разглядывать Витин пропуск со всех сторон.

– Чей это пропуск? – спросил он.

– Лапина, – объяснила я. – Мы вместе работаем.

– А твоя как фамилия? – Капитан почему-то перешел на ты, возможно, потому, что муж разрешал мне ходить в брюках.

– Монахова.

Капитан снял трубку, стал куда-то звонить, устанавливать мою личность. Мою личность он установил моментально, я даже удивилась – как это быстро делается.

– Почему ходишь по чужому пропуску? А твой где? – спросил капитан.

– У меня нет.

– Забыла, что ли…

– Нет.

– Потеряла?

– Я трудовую книжку не оформила. А без трудовой книжки не дают.

– Что ж ты до сих пор не оформила?

– А зачем мне книжка? – Я не хотела рассказывать про детский сад, который снесли, и про директора, которого повысили.

– Как зачем? Для пенсии…

– Ну вот, буду я думать о пенсии.

– А сколько тебе лет?

– Двадцать девять.

– Видишь, тридцать лет! – обрадовался капитан. – Заметила, как прошли?

– Что?

– Тридцать лет.

Странный вопрос. Конечно, заметила. Может быть, не все тридцать, но последние пятнадцать заметила наверняка.

Я промолчала, капитан понял мое молчание по-своему.

– Видишь, не заметила. Еще двадцать пять лет пройдет, тоже не заметишь. Вот тебе и пенсия. Это сейчас кажется, что жизнь не кончится. Еще как кончится!

Я снова промолчала. Мне было неинтересно беседовать о бренности собственного бытия, и я торопилась к Карпухину.

– Ладно, пиши объяснение, – сказал капитан.

– Какое объяснение?

– Почему ходишь по чужому пропуску.

– Я же сказала…

– Сказала, а теперь напиши.

Я подвинулась к столу, достала шариковую ручку и написала объяснение. В нем я постаралась нарисовать свой образ в зловещих красках, а Витин – в светлых, пастельных тонах.

Капитан прочитал объяснение и сказал:

– Ну ладно, иди…

– А пропуск?

– За пропуском пусть Лапин придет. Выговор ему дадим за передачу документа.

– Лучше дайте мне выговор, – попросила я.

– Тебе – это уж само собой…

Я растерялась, сидела молча. Мой выговор меня не огорчал, но я понимала – что это будет значить для Вити: он просто сойдет с ума и попадет в сумасшедший дом, о котором утром говорила Гальченко.

– Я ведь не с какими-то намерениями пришла. Я здесь работаю.

– Еще бы ты с намерениями пришла, мы бы тут с тобой не говорили…

– Я больше не буду, – пообещала я.

– Очень хорошо, – похвалил капитан и спрятал в стол Витин пропуск.

– Господи… – расстроилась я. – Ну неужели нельзя поверить?

– А чем это ты такая особенная: тебе верить, другим не верить. Тогда давай всем верить, снимем посты, иди кто хочешь.

Я молчала.

– Знаешь, сколько стоит этот объект?

Откуда мне знать…

– Не знаешь, – с мрачным удовлетворением сказал капитан. – А кирпичи бы потаскала, так знала б…

Я повернулась и пошла. Все было ясно и необратимо.

Голубоглазый милиционер стоял на своем посту и улыбался мне оттуда широко и доверчиво. Я хотела свернуть в круглый зал к Карпухину, поскольку я была внутри главного корпуса, но милиционер указал мне на выход. Находиться в главном корпусе без пропуска не разрешалось никому, даже установленной личности.

Я вышла на улицу и увидела режиссера программы Карпухина.

Отношения у меня с ним четкие и размытые одновременно. Два месяца назад, когда я только поступила на работу, Карпухин попросил меня съездить к автору, которому было заказано шесть серий детектива. На работу автор не выходил, а дома телефона у него не было.

Жил этот человек за городом, час сорок в один конец на электричке. По-моему, это была уже не Московская область, а Калининская или Великолукская.

Стояла оттепель, что-то среднее между осенью и зимой. Я шла по долинам и холмам, проваливаясь в грязь до половины земного шара. Стучалась в незнакомые дворы.

Наконец я нашла нужный дом, но меня не впустили даже за ворота.

– Он на работе, – сказала жена, приотворив калитку, и грустно добавила: – Он так плохо себя чувствует…

Из дома вышел и остановился мальчик лет пятнадцати, смуглый и румяный, как абрикос.

Я им верила и не верила. Верила в их доброе существо, но была убеждена, что автор скрывается в доме. Необходимо было прорваться через двойной заслон, извлечь автора и выполнить боевое задание Карпухина. От абстрактного мышления я перешла к практике и, потеснив жену, устремилась во двор. В этот же самый момент из-за дровяного сарая выскочила собака величиной с теленка, взгромоздила свои лапы на мои плечи, меланхолически засматривала мне в лицо своими грустными правильно-коричневыми глазами.

Парализованная ужасом, я молчала какое-то мгновение, потом завизжала высоким тремоло, как целый оркестр народных инструментов. Но автор и тут не выскочил из дома и не бросился мне на помощь.

Красивый мальчик отогнал от меня собаку, однако не упрекал ее. Собака была совершенно ни при чем, она просто выполняла свои собачьи обязанности, не пускала посторонних в дом.

Я вернулась в Москву и прямо с вокзала, нашарив в кармане двухкопеечную монету, стала звонить Карпухину, чтобы отчитаться о проделанной работе.

– Все в порядке, – сказал Карпухин, заслышав мой голос. – Автор уже вышел на работу, просто я не знал.

Я молчала.

Карпухин подождал немного, потом спросил:

– Все? – За его голосом разносились другие голоса, наверное, у него в доме сидели гости или был включен телевизор.

– Все, – сказала я.

А что еще? Я зря съездила. Но в искусстве часто что-то делается зря. Меня испугала собака… Но Карпухин не уполномочивал меня без разрешения врываться в чужой двор.

Интересно, зачем он вызывает меня сегодня? Может, хочет послать к этому же автору, поскольку я знаю дорогу, а может, хочет сказать мне: «Я тогда зря вас прогонял и даже не попросил прощения. Простите, Лена, я – старая неинтеллигентная свинья!»

И я прощу ему все на десять лет вперед и, освещенная сильным и ровным светом прощения, засвечусь вся изнутри, как подсвеченная хрустальная ваза в витрине магазина «Стекло. Хрусталь».

Карпухин стоял возле машины и разговаривал с дикторшей. Карпухин и дикторша были в одинаковых дубленках и одинакового примерно роста – метр восемьдесят сантиметров.

Если бы я вышла из барака на двадцать минут позже, то застала бы Карпухина здесь, на этом месте. Мне не пришлось бы его разыскивать, и ничего бы не случилось.

– Здравствуйте, – поздоровалась я. – Вы меня вызывали?

Карпухин отвлекся от дикторши и посмотрел на меня сверху вниз, а я на него снизу вверх. Он стоял – нервный и талантливый, но не Пушкин.

– Вас? – Карпухин попытался сосредоточиться, совместить свои планы с моим образом. – Да! Я хотел попросить вас съездить к профессору Семеновой по поводу дискуссионного клуба.

– А сама она не может приехать? – резонно поинтересовалась я.

– Не может. Она сломала ногу… или руку. – Карпухин не помнил, что сломала Семенова. – Я должен был сам к ней подъехать, но у меня не получается. Я созвонился с ней, она вас ждет.

– Ну, я пошла, – сказала дикторша и действительно пошла.

– Я вас подвезу! – Карпухин устремился за ней следом, а я осталась стоять, красивая несовременной красотой.

Семенова жила в самом центре. Ее дом был когда-то пятиэтажным, потом сверху пристроили два этажа. Семенова жила на шестом.

Мне отворила высокомерная старуха, но не Семенова, а, видимо, домработница. Семенова стояла здесь же в прихожей и ругала кого-то по телефону мужским голосом. Правая рука у нее была в гипсе. Увидев меня, Семенова положила трубку и спросила:

– Вы из поликлиники?

– Нет, – сказала я.

– А… вы к Феликсу. Идите прямо в ту дверь.

Я опустила это приглашение, осталась стоять на месте.

– Феликс! – закричала Семенова. – К тебе пришли. Что за хамство! И откуда это у тебя? К нему пришел человек, а он держит его на лестнице!

Где-то в недрах коридора отворилась дверь, и в прихожую вышел Феликс. Он был очень высок – метра два или три, в спортивных штанах и куртке. Может, это был спортсмен, баскетболист.

Лицо у него было благородное и простое одновременно, как у интеллектуального лесоруба.

– Здравствуйте, – поздоровался Феликс. – Заходите, пожалуйста.

– Я не к вам, – сказала я.

– Как хотите, – согласился Феликс и ушел обратно в ту же дверь, из которой вышел.

– Я к вам, – сказала я Семеновой.

– Мое солнышко… – вдруг запищала старуха. Я поразилась диапазону ее голоса, как у перуанской певицы Имы Сумак. – Да кто же это к нам пришел своими ножками…

Я подумала: Семенова обрадовалась моему приходу, но, оглянувшись, увидела маленькую девочку лет трех, с хвостом и в джинсах.

– Что тебе, мой зайчик, радость моя? – пела Семенова.

Девочка посмотрела на меня и что-то тихо сообщила бабушке.

– Есть кто-нибудь в доме? – закричала Семенова так, что я вздрогнула всем телом, а девочка моментально заплакала. – Я спрашиваю: есть у ребенка мать?

В коридор вышла высокая молодая женщина, тоже с хвостом и в джинсах.

– Что вы кричите? – спокойно спросила она.

– Как это, что кричу! Ребенок умирает, а всем наплевать.

Женщина взяла девочку под мышку и понесла по коридору. Семенова, двинувшись следом, сказала:

– Нет у тебя матери, сиротка моя несчастная! Как ты держишь ребенка, ты сломаешь ей руку…

– Не митингуйте, мама, – спокойно попросила молодая женщина.

Они растворились где-то в темноте коридора.

В прихожую стремительными шагами вышел Феликс.

– Чего они орали? – поинтересовался он.

Я пожала плечами.

– Невозможно работать, – пожаловался Феликс и ушел обратно.

Появилась Семенова.

– Я к вам, – еще раз напомнила я, боясь, что она снова направит меня к Феликсу.

– Проходите. – Семенова кивнула мне светским поклоном, переключаясь в новое качество, и улыбнулась мне, как королева Англии.

Она привела меня в свою комнату: на двери висели ножи и сабли, должно быть, старуха их коллекционировала. В комнате были следы захламленности, небрежности и интеллекта: вдоль стен стояли стеллажи, сверху донизу заставленные книгами, возле стеллажей какие-то сундуки, крытые пыльными коврами, узлы, собранная раскладушка. Было впечатление, что Семенова собралась выехать на дачу, должен прийти грузовик. Но среди зимы никто на дачу не выезжает, просто Семенова привыкла жить так и не представляет, что можно жить по-другому.

Мне нравилось в этом теплом хламе гораздо больше, чем в своей проветренной квартире с блестящей полированной мебелью. Современные квартиры все примерно одинаковые, они не отражают человеческого присутствия и напоминают дорогие гостиничные номера.

– Хотите чаю? – спросила Семенова и, не дождавшись ответа, закричала: – Машенька, вы не могли бы организовать нам чай?

– Нет, – коротко ответила Машенька.

– Я не хочу, – отказалась я.

– Какой-то сумасшедший дом, – пожаловалась Семенова. – Работаю на них, как вол, и никакой благодарности. И что только с ними будет, когда я умру…

Из кухни появилась Маша – та, что открыла мне дверь. Она грохнула на стол поднос с дорогими печеньями, потом внесла кофе в красивых старинных чашечках.

– Спасибо, родная, – вкрадчиво поблагодарила Семенова.

– С утра до ночи едят, – упрекнула Маша и ушла.

Семенова подвинула мне чашку.

– Вы с кем живете? – спросила она с доброжелательным любопытством.

– Я? С мужем.

– Сколько же вам лет?

– Двадцать девять.

– Никогда бы не дала… У вас есть дети?

– Нет.

– Почему?

– Успею…

– Знаете, сколько лет было матери Татьяны Лариной?

– Нет, – удивилась я. – А сколько?

– Тридцать пять. У нее было две дочери-невесты. А сейчас в тридцать пять сами невесты.

Я промолчала. Пролетел тихий ангел.

– У меня в вашем возрасте было четверо детей, трое своих и один приемный. Я работала в КОМОНЕСе – Комитете по охране несовершеннолетних. Тогда была разруха, беспризорность. Одного мальчика я взяла себе.

– Сейчас сложно иметь много детей, – сказала я.

– Сейчас вообще установлено, что объем бедер у женщин стал на десять сантиметров уже, чем сто лет назад, а у мужчин на десять сантиметров шире. Мужчины стали как женщины, а женщины – как мужчины. Вас как зовут?

– Лена.

– А по отчеству?

– Елена Владимировна, – вспомнила я. Меня никто не звал по отчеству.

– Вы агитатор? – спросила Семенова.

Она разговаривала со мной и не знала – с кем имеет дело. Если бы в дом пришел человек, просто перепутавший квартиру, она тоже усадила бы его и напоила кофе. Семенову интересовало, кто к ней пришел, а не за чем пришел.

– Я с телевидения, – объяснила я. – От Карпухина…

– Вы что окончили? – спросила Семенова. Дела ее почему-то не интересовали.

– ВГИК, сценарный факультет.

– Вы сами пишете?

– Нет.

– Почему?

– Успею, – неопределенно сказала я.

– Когда же вы успеете? Вам почти тридцать лет. А Лермонтова в двадцать семь уже убили.

В восточной народной мудрости сказано: человек за свою жизнь должен сделать три дела – написать книгу о времени, в которое он жил, родить ребенка и посадить дерево. Я пока еще не создала ничего. Смысла в моем существовании не было совершенно.

– Феликс! – позвала Семенова. – Иди сюда!

– Ну что тебе? – недовольно отозвался Феликс.

– Иди, тебе говорят!

Феликс вошел в комнату.

– Посмотри на себя. Вот – ты. – Семенова указала на меня пальцем.

– Бабушка, – укоризненно проговорил Феликс, – я работаю, а ты мешаешь мне думать.

– Он думает! Они, видите ли, все думают, а как что-нибудь сделать – их нет! Тебе уже сорок лет!

– Сорок лет, по самым грубым подсчетам, мне будет в тысяча девятьсот восьмидесятом году.

– Не важно! – сказала Семенова. – Ты и в сорок, и в пятьдесят останешься таким же, как сейчас. Все вы до старости Зинка, Витька, Ленка. Старые мальчики и девочки.

– Какая Ленка? – не понял Феликс.

– Я, – сказала я.

Семенову позвали к телефону, а мы с Феликсом остались в комнате.

– Вы внук? – спросила я.

– Не родной. От приемного сына.

«От беспризорника», – догадалась я.

– А вы когда-нибудь с парашютом прыгали? – спросила я на всякий случай.

– С парашютом? – удивился Феликс. – Нет, никогда…

Помолчали.

– Однажды, на Севере, я летел на вертолете, очень низко, – вспомнил Феликс, – испугал белых медвежат. Они кинулись бежать, а медведица за ними. Вертолет ревет, медвежата бегут, медведица из сил выбилась. Догнала одного, побила.

– Как побила?

– Лапой… Потом села на снег, подняла к нам морду, лапы вытянула да как закричит! У нее было выражение как у человека.

– А что вы сделали?

– Ничего. Поднялся выше и полетел.

– Счастливый! – вдруг позавидовала я.

– Почему?

– Летаете…

Я представила себе Север, простую рубленую избу, белое безмолвие за окном. Феликс пригласит меня на вальс-бостон, и мы будем медленно кружиться в пустой избе.

Ракета, пущенная из ракетницы, сначала идет вверх, потом повисает между небом и землей, устало чертит параболу и идет вниз, а перед тем как погибнуть, разгорается яростно.

Я буду кружиться между небом и землей так далеко от Москвы, так не скоро до пенсии, а Феликс будет держать в своей крупной ладони мою руку и смотреть сверху в мой четкий пробор.

– Понравился вам Север? – спросила я.

– На Север ездят за собой, – сказал Феликс. – Там важно только то, что важно.

– А что важно?

– Хорошее здоровье, хорошая любовь и то, как ты умеешь делать свое дело.

Хорошее здоровье у меня пока есть. Хорошей любви пока нет. Дела тоже нет.

У каждого свои конкретные обязательства.

Милиционер охраняет объект.

Семенова готовит дискуссионный клуб, чтобы люди думали. Карпухин – шестисерийный детектив, чтобы, наоборот, не думали, отдыхали после рабочего дня.

Володя – человек «при».

А я – человек «зря». То самое «зря», которое между замыслом и результатом. Значит, я тоже необходима в общей цепи.